Книга Буковски. Меньше, чем ничто - Дмитрий Хаустов

Но если что-то в нас сопротивляется такому прочтению, это хороший знак. Ситуацию можно и перевернуть, ведь именно статус шаблона, застывшего слепка музейной культуры, благоприятствует новому контркультурному жесту ниспровержения и травестирования. Если Буковски с легкой руки поп-культуры изрядно утратил свою маргинальность, почему бы не применить к его современному медийному образу его же собственный профанирующий жест? Почему бы не встряхнуть, не взбудоражить остепенившегося и поскучневшего Буковски изнутри – его же методом, его же инструментом? Что стоит сызнова маргинализировать то, что отныне утратило свою прежнюю маргинальность?

Для этого хорошо бы начать с перестановок.

Во-первых, взять за объект не «Буковски-как-такового», не якобы данный в исследовательской литературе объективный образ писателя (как будто такой существует…), но – именно его шаблон, его медийный образ, миф о Буковски, отчасти им же самим и прописанный.

Взяв этот миф за объект, во-вторых, мы можем пристально рассмотреть, как он сделан: линии сочленения, порядок и принципы компоновки частей, изъятия, подстановки и прочее.

Следом и третье: за вскрытием сделанности этого мифа мы сможем приблизиться к самому главному – к действительному историческому процессу, направляемому сериями разнородных актов, в котором рождались, готовились все те шаблоны, которые здесь и сейчас перед нами вполне по-хозяйски претендуют на свою самоочевидность.

Распознать акты, процессы за готовыми формами – это и значит заново остранить и маргинализировать вышедшего в тираж маргинала, увидеть в культурном шаблоне живую историю, самоценную и свободную от того, чтобы быть наглухо апроприированной масскультом. Чтобы увидеть Буковски как будто бы заново, как в первый раз, нужно заметить активный процесс жизнетворчества за иллюзией готового литературного субъекта, заметить процесс созидания мифа, стоящий за обманчиво стройным нерукотворным памятником. Нужно за ставшим найти становление, за мертвыми формами – жизнь.

Для начала этого вполне достаточно, чтобы знать, куда двигаться и где искать. По нашему плану всей одиссее Буковски самое место в истории литературной субъективности, живой, динамичной и мифотворческой: он ее выразитель и эмиссар, не говоря о том, что он и глава в ее обширном повествовании – кем-то просмотренная, кем-то забытая, но требующая от нас пристального внимания, ведь в конечном итоге ничто не должно быть упущено, тем более столь редкая птица, как Чарльз Буковски.

Внимания у нас предостаточно – это самая малая цена, которую мы можем отдать за рассказ о жизни столь яркой, богатой и противоречивой. Мы будем внимательны, но также настойчивы – мы будем слушать и спрашивать у Буковски и о Буковски, у его времени, его окружения, его мира.

Мы начнем с того, что в первой части повествования присмотримся к биографии нашего героя, для удобства поделенной на три относительно равные главы, каждая из которых обособлена сущностными переменами в его жизни и творчестве. Хронологически эти главы соответствуют основным жизненным периодам человеческой жизни: юность, зрелость и старость.

Рассмотренный в целом, жизненный путь нашего героя укажет, какие художественные сюжеты являются для него определяющими. К ним мы подступимся во второй части.

Глава первая

Холодный дом

Ни мира, ни родины, понятых как некоторая врожденная данность и как идентичность, у Чарльза Буковски не было. Точнее, он был рожден в промежутке между двумя мирами, как раз в тот многозначительный момент, когда миры эти вступили в положение своей полной противоположности. Речь идет о Старом и Новом Свете. Отчасти, лучшей или худшей, кто знает, Буковски принадлежит Европе, отчасти – Америке. Его предки с обеих сторон – немцы; разница в том, что немцы по матери так и жили в Германии, а немцы по отцу иммигрировали в Соединенные Штаты еще в XIX веке. Обе половины встретились – там же, где вообще впервые после англо-американских войн (если не считать несколько детерриторизованного испано-американского конфликта 1898 года) и встретились Старый и Новый Свет: на поле боя. С этой войны, на которой отец будущего писателя воевал, которую мать будущего писателя переживала как гражданское лицо по ту сторону линии фронта, мы и начнем наш рассказ.

Когда летом 1914 года в Европе началась война, Соединенные Штаты Америки не посчитали это событие своей проблемой. Через весь XIX век становление Нового Света сопровождала неоднократно артикулированная доктрина о внешнем нейтралитете.

Так, еще в 1793 году, когда Франция объявила войну Великобритании, Испании и Голландии, а США по договору от 1778 года должны были поддержать своих французских союзников, первый президент нового независимого государства Джордж Вашингтон выступил с Прокламацией о нейтралитете. Фактически этот случай задал стандарт для внешней политики США на долгое время вперед.

Стандарт закрепился в так называемой доктрине Монро, сформулированной президентом Джеймсом Монро и государственным секретарем Джоном Куинси Адамсом в ежегодном послании президента конгрессу от 2 декабря 1823 года. В соответствии с этой доктриной, Соединенные Штаты настаивают на невмешательстве европейских держав в какие-либо дела стран Западного полушария. Атлантика становится барьером для вмешательств как с этой, так и с той, ее стороны.

Стандарт продержался до самого конца XIX века. Подорвали его, однако, сами же Штаты. В стремительном столкновении с Испанией в 1898 году США завоевывают Кубу и Филиппины, незадолго до этого их экспансия распространилась уже на Гавайские острова, получившие, правда, через два года статус самоуправляемой территории. Роберт Римини, автор хорошей и емкой книги по американской истории, комментирует эти события так: «Приобретя Филиппинские острова, Соединенные Штаты совершили глупую ошибку, подтолкнувшую их к империалистическому пути развития, который привел к политическому расколу нации, а в будущем и к кровавой войне».[1]

Президент Теодор Рузвельт, отличившийся на Кубе в звании подполковника, явно не собирался восстанавливать старый стандарт внешнеполитического нейтралитета. Он считал так: «Говори мягко и носи большую дубинку, и ты далеко пойдешь»[2]. Однако интеллектуал Вудро Вильсон, ставший президентом в 1913 году, не разделял солдатского пафоса Теодора Рузвельта. Он до последнего сдерживал Соединенные Штаты от участия в Первой мировой войне.

Фактически нейтралитет сохраняли не только США, но также Испания, Нидерланды, страны Скандинавии и Швейцария. Однако удерживать этот нейтралитет было непросто, ведь так или иначе одни страны состояли в тех или иных отношениях с другими, воюющими. Поэтому следует различать нейтралитет dejure и нейтралитет de facto. Dejure Вильсон удерживал свою страну от участия в чужом, как казалось, конфликте. De facto, после того как 28 июля 1914 года Австрия не без нажима Германии объявила войну Сербии, а очень скоро в войну вступили Франция, Великобритания и Россия, с одной стороны, и та же Германия, а следом Турция и Болгария – с другой, США оказались естественным образом на стороне Антанты, то есть конфликт перестал быть действительно чужим.