Книга Царь - Валерий Есенков

Кажется, предусмотрительность Иоанна и на этот раз приносит победу, не столько военную, ибо враг лишь напуган, но не разбит, сколько моральную, в сложившихся обстоятельствах более важную для него: ведь склока Шуйского и Щенятева лишний раз подтверждает, что мысль создать новое, опричное войско оправдывает себя. Он рассматривает челобитье наибольших бояр, рассматривает спокойно, без гнева, хотя для гнева более чем достаточно веских причин, выясняет, что склоку за место затеял Щенятев, а Шуйский лишь от него отбивался, освобождает Шуйского от наказания, Щенятев же попадает в опалу, довольно сносную, несоразмерную с его преступлением: его отрешают от воеводства, а его вотчины отписывают в казну.

Однако бесчувственная судьба не даёт передышки. С осени до суровых декабрьских морозов в Полоцке свирепствует мор. Узнав о новом несчастье, Иоанн, как всегда, встаёт перед Богом обнажённой, без утайки открытой душой. За что ниспослано ему наказание, за какие грехи? А что пёс смердящий, грешен кругом, он знает о том наперёд и потому ранней зимой, первопутком отправляется в долгое богомолье, во спасенье души, которое для него слаже других в Кирилловом Белозерском монастыре. Он держит путь на Ярославль и на Вологду, в Вологде задерживается на долгое время. Он глядит глазами хозяина. Перед ним большой город, по величине пятый город Московского царства, после Москвы, Великого Новгорода, Пскова и Ярославля. В городе около полутора тысяч тяглых дворов. На всё царство Вологда славится льном, пряденьем и ткачеством, выделкой кож и ведёт разнообразный торг едва ли не со всеми русскими городами и на западе, и на севере, и на юге, а через них с Европой и с Азией. Однако важней всего то, что Вологда с недавних пор превращается в крупную торговую базу, поскольку здесь всякий товар перегружается с телег на суда и с судов на телеги и подолгу лежит, дожидаясь зимних путей или весеннего вскрытия рек, стало быть, представляет собой лёгкую добычу для любого грабителя. Иоанн не может не понимать, что сама Вологда и весь северный край нуждаются в обороне, в особенности с северо-востока и с северо-запада. На Пермь, на Вятку и далее на поморье всё ещё совершают жестокие набеги сибирские татары, вогулы и остяки. До самого побережья Белого моря всё ещё доходят по старой памяти не менее хищные ушкуйники Великого Новгорода, шведы и так называемые каянские немцы, как в этих краях именуют тоже небескорыстных и малогуманных финских разбойников, пробираются по рекам Кеми и Ковде и безжалостно грабят безоружных поморов. Несмотря на постоянные угрозы и с востока и с запада, оборона русского Севера жидка и случайна. Вооружённые силы Московского царства принуждены неусыпно стоять против литвы и крымских татар, тогда кК на северных лесистых, болотистых, редко населённых пространствах не заводится служилых людей, которые несут службу с поместья, по первой тревоге обязаны сесть на коня и отбить воровской налёт с любой стороны. В этих отдалённых местах лишь кое-где произволом случайности ставятся крохотные деревянные крепости, большей частью по бродам и торговым путям, в крепостях сидят стрельцы и казаки, которые нуждаются в поддержке, в хлебе и в порохе. Здесь необходима сильная, хорошо укреплённая военная база, которая могла б взять на себя организацию обороны и снабжение этих разбросанных, друг от друга далеко отстоящих сторожевых гарнизонов и тем обеспечить быстрое и безопасное освоение русского, отныне опричного Севера. Иоанн повелевает, и летописец заносит в свой манускрипт:

«Тоя же осени царь и великий князь заложил город Вологду камен и повеле рвы копати и подошву бити и на городовое здание к весне повеле готовити всякий запас…»

В этой торговой столице всего русского Севера занятый неутомимым созиданием Иоанн предполагает возвести громадную крепость, которая по величине и надёжности не уступала бы величине и надёжности московского Кремля, а внутри её возвести великолепный собор, который по величине и размерам мог бы соперничать с Успенским собором в Москве или с Преображенским собором на Соловках. Неизвестно, собирается ли он поселиться в этой вновь ставленой крепости навсегда, покинув нелюбимую Москву с её боярами и князьями, или всего лишь готовит второй рубеж обороны на случай согласованного нашествия литовцев и крымских татар, которое, он это видит, московским войскам едва удастся остановить. Утверждать с точностью можно лишь то, что он стремится привлечь сюда служилых людей, которые были бы готовы отразить нападение. С этой целью он наделяет землёй в вологодском уезде своих приближённых, в первую очередь Фёдора Басманова, Василия Грязного, Семёна Мишурина и некоторых других, рассчитывая на то, что они, со своей стороны, испоместят на ней своих слуг.

Покончив с делами военными, он наконец добирается до Кириллова Белозерского монастыря. Человек мирный, склонный к тихим молитвам, к неторопливому размышлению о великом прошедшем и ожидаемом будущем, противостоянию и вражде предпочитающий уединённые беседы со старинными рукописями, с богомольцами и мудрецами других времён и народов, он с наслаждением погружается в стеклянную тишину, в целительный покой мирных келий, в чарующую прелесть долгих молитв. Необходимость возводить крепости, скликать для сечи полки, перестраивать войско, укрощать неукротимых князей и бояр, отправлять кого-то в опалу, кого-то под топор палача отступает на короткое время. Душа его отдыхает от пошлой земной суеты. И до того его натуре противно постоянно держать наготове свой меч как против чужих, так и против своих, до того он измучен и изнурён, что внезапно его затаённая тоска вырывается из-под спуда, он призывает в свою одинокую келью Кирилла, игумена, и несколько самых уважаемых старцев, говорит с ними порывисто, страстно, признается, что единственная его мечта удалиться от жестокого мира, постричься в монахи и жить, как они. И это не минутный каприз, не наплыв взбудораженного религиозного чувства. Его желание неизменно. Спустя восемь лет он напомнит о нём, когда эти же старцы испросят у него помощи в делах монастырских и поучения в том, как должно им поступить:

«Ради Бога, святые и преблаженные отцы, не принуждайте меня, грешного и скверного, плакаться вам о своих грехах среди лютых треволнений этого обманчивого и преходящего мира. Как могу я, нечистый и скверный душегубец, быть учителем, да ещё в столь многомятежное и жестокое время? Пусть лучше Господь Бог, ради ваших святых молитв, примет моё писание, как покаяние. А если вы хотите найти учителя, — есть он среди вас, великий источник света, Кирилл. Почаще взирайте на его гроб и просвещайтесь. Ибо его учениками были великие подвижники, ваши наставники и отцы, передавшие и вам духовное наследство. Да будет вам наставлением святой устав великого чудотворца Кирилла, который принят у вас. Вот вам учитель и наставник! У него учитесь, у него наставляйтесь, у него просвещайтесь, будьте тверды в его заветах, передавайте эту благодать и нам, нищим и убогим духом, а за дерзость простите, Бога ради. Вы ведь помните, святые отцы, как некогда случилось мне придти в вашу пречестную обитель Пречистой Богородицы и чудотворца Кирилла и как я, по милости Божьей, Пречистой Богородицы и по молитвам чудотворца Кирилла, обрёл среди тёмных и мрачных мыслей небольшой просвет — зарю света Божия — и повелел тогдашнему игумену Кириллу с некоторыми из вас, братия (был тогда с игуменом Иоасаф, архимандрит Каменский, Сергий Колычев, ты, Никодим, ты, Антоний, а иных не упомню), тайно собраться в одной из келий, куда и сам я явился, уйдя от мирского мятежа и смятения; и в долгой беседе я открыл вам свои желания постричься в монахи и искушал, окаянный, вашу святость своими слабосильными словами. Вы же мне описали суровую монашескую жизнь. И когда я услышал об этой Божественной жизни, сразу же возрадовалась моя окаянная душа и скверное сердце, ибо я нашёл Божью узду для своего невоздержания и спасительное прибежище. С радостью я сообщил вам своё решение: если Бог даст мне постричься при жизни, совершу это только в этой пречестной обители Пречистой Богородицы и чудотворца Кирилла; вы же только молились. Я же, окаянный, склонил свою скверную голову и припал к честным стопам тогдашнего вашего и моего игумена, прося на то Благословения. Он же возложил на меня руку и благословил меня на это, как и всякого человека, пришедшего постричься…»