Книга Я была до тебя - Катрин Панколь

Когда он обзывал меня уродиной и говорил, что от меня даже звери в лесу разбегаются, или сравнивал мою грудь с прыщиками, меня охватывала такая печаль, что ноги у меня подгибались и я без сил плюхалась на стул, борясь с удушьем. Я избегала зеркал и мальчишек и старалась одеваться и вести себя как мальчишка. Если же — редчайший случай! — ему случалось сквозь зубы процедить мне комплимент, я гордо задирала голову и ощущала себя Брижит Бардо. Тогда до меня доходило, каким блаженством может обернуться любовь, и я принималась горько сожалеть, что я чужая на этом празднике жизни, казавшемся мне бесконечным.

Но поделать с этим я не могла ничего.

Папа с нами не жил. Мама горбатилась, зарабатывая деньги. Ей хватало забот и без того, чтобы нас любить, баловать и объяснять, почему мы должны ходить с гордо поднятой головой. Я никогда не задавалась вопросом, почему это так, а не иначе: принимала жизнь такой, как она есть. Любовь у нее стояла на последнем месте — после квартплаты, налогов, счетов за электричество и школьную столовую, после утренней усталости и вечернего раздражения, после давки в метро и сверхурочных, которые она набирала по максимуму, чтобы мы носили зубные пластинки, ездили в Англию и брали уроки фортепиано. Мы и так всем ей были обязаны — какое мы имели право требовать еще и любви? Любовь — вещь не обязательная. Она для тех, кто располагает средствами или свободным временем. Она для бездельников и богачей.

Мать была замотанной, одинокой, считающей каждый грош женщиной. Никакого мужчины-защитника, а вместо мужа — лоботряс, сгинувший в неизвестном направлении. Он отравил ей лучшие годы и в итоге бросил с четырьмя детьми. Тот еще подарочек! И вообще, все мужики — сволочи. Замужество — лотерея, а любовь — девичья болезнь, хорошо хоть, быстро проходит. Помни, дочь, мужикам доверять нельзя, иначе будешь потом локти кусать. Как я сейчас кусаю, и ради чего? Хмель выветривается, не успеешь оглянуться, а похмелье мучает всю жизнь…

На эту тему она могла рассуждать до бесконечности. Когда не высчитывала: расход-приход, расход-приход. Цифры выстраивались в столбики, и баланс всегда выходил неутешительным. Если такова цена любви, то мне она казалась явно завышенной.

Из всего, что она говорила, я запомнила только общую мелодию, звучавшую в глухой и назойливой тональности ненависти. Она учила меня жестокости, не спрашивая, хочу ли я учиться. Она вскормила меня этим прокисшим молоком, которое не знала куда девать. Но я ее любила, не мыслила себе, как буду без нее, и больше всего на свете мечтала ей нравиться и без конца доказывать свою преданность. Помимо собственной воли я взяла ее сторону и в турнире любви билась за нее. Я одевалась в ее цвета — то есть в черное. Пока. Что будет дальше, я тогда не думала.

Он лежит неподвижно, словно каменное изваяние, огромный и мрачный. Он придавил меня, зажал своими лапищами. Он не прижимается ко мне, нет, просто держит, как в тисках. Его плоть требует своего, но он не дает ей воли, заставляя меня мучиться вожделением. Ему вдруг показалось мало простого удовольствия, он жаждет больших завоеваний. Он сочиняет новую сказку, и ему не терпится узнать, соглашусь ли я творить ее вместе с ним.

— Ты что, боишься? — спрашивает он в темноте спальни. В темноте моей спальни.

Страх — психологический феномен ярко выраженного эмоционального характера, обычно сопровождает осознание реальной либо вымышленной угрозы или опасности.

Это не я придумала. Так написано в словаре «Пти-Робер». Все правильно. Психологический феномен, эмоциональный характер, реальная либо вымышленная угроза. Опасность.

Поначалу я не боюсь ничего. Чего мне бояться, с моим-то вампирским стажем? Я разеваю хищную пасть и с урчанием бросаюсь на объект своего желания. Это мое первое наслаждение добычей. Запах разогретой кожи, соприкосновение рук и ног, как удар током, мурашки по всему телу, хриплое дыхание, с каким в ухо жертвы летят огненные слова. Мое тело распахивается настежь, приглашает, вызывает. Ему все позволено. Оно не боится. Оно ничего не помнит. Ему не надо повторять себе: я проделывала это сто раз, ну и что? Глупо и нелепо, ну и что? Ладно, плевать. Сделаем вид, что… Но ему не надо делать вид. Оно гордо и смело бросается вперед, рычит и кусается, выписывает кренделя, изобретает и исследует. И взрывается. Так щедро, так самозабвенно. Оно с наслаждением, не мелочась, отдает себя. Оно ненасытно.

Лишь потом подступает страх. В миг, когда приходится приоткрыть душу и впустить в нее чужака. Миг взаимных откровений, неизменно приводящий к тому, что ты уступаешь ему кусок территории, чтобы он занял его своей зубной щеткой и своими комплексами.

В этот самый миг я начинаю ощущать присутствие врага. Он бродит рядом и принюхивается в надежде учуять мое зарождающееся счастье, он выискивает щелку, чтобы запустить в нее свои когти и нанести мне удар. Раньше он бил еще до того, как я догадаюсь, что он здесь. Он брал неожиданностью, заставал меня врасплох. Теперь я научилась слышать, как он подкрадывается. На мягких лапках. Он заговаривает мне зубы. Не бойся, не бойся, я ведь не желаю тебе зла, я только хочу присмотреться к новому мужчине твоей жизни, прикинуть, чего он стоит. Хочу, чтобы ты взглянула на него трезво и не дала себя провести. Знаю, знаю, тебе кажется, что он — само совершенство, ты готова приписать ему все мыслимые достоинства. Вот только… Ну же, разуй глаза! Ты что, ничего не видишь? Ты что, ослепла?

Враг отмечает все детали, от него ничто не укроется, ни малейший пустяк. Ему надо одно — продырявить воздушный шар, сотканный мною. Я опускаю плечи, готовясь оказать сопротивление. Любовь выше деталей. Любить — значит принимать человека целиком. Никто не идеален. Отлично сказано, лукаво соглашается он, вот только ты этого не умеешь. Никогда не умела. Наверное, это не просто так? А может, никакой любви не существует? Или ты опять связалась не с тем. Очевидно, он тебе не подходит. Он радостно потирает руки — ему удалось выпустить свою отравленную стрелу. Иногда после этого он убирается. Зная, что обязательно вернется снова. Мы с ним старые приятели, между нами давно нет места церемониям.

Он не всегда ошибается.

Он убирается, но стрела здесь, она никуда не делась. Яд уже проник в мою кровь, и под его действием у меня обостряются все чувства — зрение, слух, обоняние и осязание. Я медленно схожу с ума. С какой стати он так себя ведет? У него маленькие руки, он свистит на ходу, он живет в провинциальном Везуле, у него манера хватать меня за шею, он потеет… Шерсть встает у меня на загривке дыбом, губы сжимаются. Но я еще сопротивляюсь — закрываю глаза и зажимаю ладонями уши. Я не сдамся так просто. Я напрягаю все силы. Перед грозящей опасностью бросаю последние резервы на защиту стен, которые я возвела вокруг себя, чтобы укрыться от врага. Преследуя его, выскальзываю из собственного тела. Не знаю покоя ни днем, ни ночью. Живу настороже. Нервы напряжены до предела. Поэтому, стоит мужчине положить на меня руку, я ору. Не смей ко мне прикасаться, ты что, не видишь, не до тебя. Мне нельзя отвлекаться. Я веду бой и не могу тратить силы на пустяки. Если он проявляет назойливость — начинает выспрашивать, что случилось, пытается ласкаться или, напротив, мрачнеет, — то и сам превращается во врага. Тогда я прогоняю его. Не могу же я воевать на два фронта сразу. Если уж выбирать из двух врагов, то я предпочитаю старого — его я по крайней мере успела изучить. Я даже уважаю его упорство. Восхищаюсь его жестокостью. Тогда ты принимаешься стонать, потому что ничего не понимаешь, и в итоге убираешься вон.