Книга Моя жизнь с Чаплином. Интимные воспоминания - Лита Грей Чаплин

Он и еще один человек сидели в глубине ресторана, куда мы вошли. Мама мгновенно вычислила его и спросила хозяина: «Как вы думаете, можно побеспокоить м-ра Чаплина и представить ему мою дочь? Она смотрит все его фильмы». И обернувшись ко мне, сказала: «Ты же хочешь рассказать своим друзьям, что познакомилась с Чарли Чаплином, Лиллита?»

Я беспокойно заерзала. Как-то раз бабушка водила меня смотреть фильм «Зарабатывая на жизнь» (Making а Living) с этим смешным человеком в черных усах и больших башмаках, но он не был живым человеком, это было что-то нереальное — прыгающая картинка на белой стене в темной комнате. А теперь он со своими усами и гримом на лице сидел и обедал в своем потрепанном костюме. Он был здесь, а значит, был живой. Но он не походил ни на кого из тех, кого мне приходилось видеть прежде, и я холодела при мысли о необходимости подойти к нему ближе.

«Я спрошу у него, но уверен, что все будет в порядке, — сказал хозяин, провожая нас к столику неподалеку от входа. — Ему лестно, когда дети хотят видеть его, но он стесняется взрослых». Он удалился и через несколько секунд вернулся обратно. «Пойдем, милая», — пригласил он меня, одобрительно улыбаясь и протягивая мне руку.

Я взглянула на маму с мольбой: «Это обязательно?» Она кивнула. Сделав глубокий вдох, я поднялась и, держась за руку хозяина, отправилась к столику в глубине ресторана.

Человек с усами и гримом на лице, подавшись вперед, собрался было взять меня на руки, но остановился, похоже, почувствовав, что маленький ребенок может испугаться взрослого незнакомца, который слишком бурно приветствует его.

— Ну, а как, интересно, зовут юную леди?

— Лиллита Макмюррей.

Своему другу он сказал: «Какие чудные темные глаза и волосы, правда?» — и пригласил меня жестом сесть подле него. Я стояла, словно аршин проглотив. Он усмехнулся и предложил: «Я знаю отличный фокус со спичками. Хочешь посмотреть?» Он вынул из кармана несколько спичек и разложил их на белой скатерти: «Так, эта спичка идет сюда, и…»

Тут я услышала собственный крик: «Я хочу к маме!» — и побежала к ней, чувствуя себя сбитой с толку и несчастной.

Мама все видела, и надо признать, мое поведение не доставило ей удовольствия. Хозяин ресторана шел за мной следом, бормоча: «Это же дети. Что они могут сказать такому человеку, как Чарли Чаплин? Как им вести себя? Она, наверное, испугалась его грима и этого костюма бродяги, да всего… Конечно, в этом-то и дело. М-р Чаплин снимает свои картины здесь за углом, и прямо в таком виде приходит сюда обедать».

«Может быть, ты извинишься?» — мама чеканила слова, нахмурив брови. Огорчить ее для меня было настоящим бедствием. А я очень расстроила ее в тот день, ведь ни она, ни папа не учили меня таким плохим манерам.

Мы ели в молчании, и ни разу я не осмелилась взглянуть в сторону дальнего столика. Мы все еще ели, когда человек по имени Чарли Чаплин и его друг проходили мимо нас к двери. Чарли Чаплин просто вышел из ресторана, болтая со своим другом. Это должно было означать, что он зол на меня.

Мама показала мне несколько достопримечательностей Голливуда, как и обещала. Но день был безнадежно испорчен.

В отличие от детства Чарли в трущобах рабочего района в Англии, мое собственное — в Лос-Анджелесе — было относительно благополучным. Лишения были скорее эмоциональные, чем материальные, поскольку всегда был дедушка Уильям Эдвард Карри, который мог предоставить кров и пищу, когда очередной брак моей мамы расстраивался.

Пока я не встретила Чарли снова — шестью годами позже и совершенно при других обстоятельствах — дедушка был единственным мужчиной, которого я видела постоянно. Он родился на море, на корабле с британским флагом. Получив образование в Королевском колледже в Лондоне, он отправился в Америку, в 1885 году стал гражданином Соединенных Штатов и в тот же год женился на моей испанской бабушке, Луизе Сеймурфине Карильо, принадлежавшей к известному роду Дона Антонио Луго, одного из первых, испанских поселенцев в Калифорнии. Они обосновались в Лос-Анджелесе, где он с партнером открыл салун «The Barrel House». Благодаря этому заведению и другим вложениям в недвижимость он всегда мог обеспечить семье достойную жизнь.

Их семья состояла из Лиллиан, моей мамы, и ее брата Фрэнка. Лиллиан походила на отца с его британскими, уэльскими и ирландскими корнями, а Фрэнк — на маму-испанку, хотя у обоих были мамины темно-коричневые волосы и глаза. Когда Лиллиан было четырнадцать, ее послали на год во Францию, в монастырь в Фонтенбло. По ее возвращении дедушка, ставший к тому времени диабетиком, ушел из бизнеса и переехал со всей семьей в Голливуд, где купил семь акров земли в холмистой местности, известной как Уайтли-Хейтс. Он первым построил дом в этих окрестностях — здание в испанском стиле, а бабушка посадила вокруг пальмы и другую зелень.

Лиллиан, живой и прелестной девочке с большими выразительными глазами, было восемнадцать, когда она встретила моего отца, Роберта Эрла Макмюррея, на год старше себя, — и влюбилась. Дедушка не был от него в восторге, но после года ухаживаний, происходивших преимущественно в гостиной под неусыпным дедушкиным оком, — они поженились. А через год, в 1908-м, родилась я.

Брак продлился два года в бесконечных ссорах и пререканиях, и по приглашению дедушки, чье недовольство маминым браком еще более накаляло атмосферу, мама, прихватив меня, вернулась жить в Уайтли-Хейтс.

Бабушка никак не выражала своего отношения к маминому браку, это была маленькая, неунывающая женщина, которая, насколько я знаю, не настаивала особенно на соблюдении приличий. Дедушка, напротив, был суровым пуританином и был потрясен, когда услышал, что он и Чарли (которого он в какой-то момент стал презирать, а однажды угрожал убить) — в некоторых отношениях похожи друг на друга. Оба были воплощенными британцами, считавшими, что одежда должна быть вычищена к определенному времени дня, а машина должна быть отполирована к определенному дню недели. Оба, если это удавалось, ели ежедневно одно и то же на завтрак и на ужин. Оба, каждый на свой лад, почитали науки. Когда я стала старше, дедушка начал заставлять меня читать замусоленные экземпляры Диккенса, Теккерея и, насколько я могла осилить, — Шекспира. Хотя мой дед формально не был религиозным, он требовал, чтобы я читала Старый и Новый Заветы, наставляя меня: «Никто не может считать себя образованным человеком, пока не прочтет Библию».

Помимо внимания к моему чтению и убежденности, что я должна освоить хорошие манеры, ничем другим в отношении меня он не интересовался. Очевидно, я для него что-то значила, поскольку время от времени он обнаруживал признаки гордости за меня — он научил меня читать, когда мне было четыре. А однажды он сказал маме: «Эта девочка умна не по годам, схватывает все на лету, не всякий из моих взрослых знакомых так соображает». Но в целом его отношение ко мне исчерпывалось ролью наставника и учителя.

Мама, все еще молодая и хорошенькая, часто оставляла меня вечерами и уходила на свидания. Ей вечно звонили молодые люди, а в глазах светилось какое-то особое кокетство. Мама всегда старалась познакомить меня с очередным поклонником, а тот непременно говорил, какая я хорошенькая, брал меня за подбородок и изображал огромный интерес. Но было ясно, что интерес этот мимолетный, и что тот ждет не дождется, когда останется наедине с мамой. Ни в ком из них я не чувствовала заботы, в которой так отчаянно нуждалась.