Книга Толстой-Американец - Михаил Филин

Знатная дама отправляется навсегда за границу, и роман оканчивается»[5].

Александр Герцен, тоже арбатский насельник, утверждал: граф Фёдор Толстой «превратил свой дом в игорный, проводил всё время в оргиях, все ночи за картами, и дикие сцены алчности и пьянства совершались возле колыбели маленькой Сарры (дочери. — М. Ф.). Говорят, что он раз, в доказательство меткости своего глаза, велел жене стать на стол и прострелил ей каблук башмака»[6].

Приведём и фрагмент мемуаров небезызвестного Ф. Ф. Вигеля, который написал о графе следующее:

«Чего про него не рассказывали! Будто бы в отрочестве имел он страсть ловить крыс и лягушек, перочинным ножиком разрезывать их брюхо и по целым часам тешиться их смертельною мукою; будто бы во время мореплавания, когда только начинали чувствовать некоторый недостаток в пище, любезную ему обезьяну женского пола он застрелил, изжарил и съел; одним словом, не было лютого зверя, с коего неустрашимостью и кровожадностью не сравнивали бы его наклонностей»[7].

А другие авторы внушали читателям, что это был «человек, которому убить кого-нибудь было так же легко, как передёрнуть карту или выпить стакан вина»[8].

Дыма без огня, вестимо, не бывает. В этих (да и в иных) анекдотах есть и нелепица, и откровенная ложь, но проглядываются, увы, и крупицы правды. Граф Фёдор Толстой имел — причём в избытке — слабости, «тёмные стороны». Однако имел он и несомненные достоинства, и потому «знавшим его коротко нельзя было не любить его и не уважать за многие хорошие качества»[9]. Дружбу с Ф. И. Толстым водили князь П. А. Вяземский и Д. В. Давыдов, с ним приятельствовали К. Н. Батюшков, А. С. Грибоедов, В. А. Жуковский, В. Л. и А. С. Пушкины, С. А. Соболевский, А. И. Тургенев, П. Я. Чаадаев и прочие знаменитости. Долговременный союз этих «исторических лиц» с графом скреплён не только реками шампанского, но и целой коллекцией стихов.

Наличествует в коллекции стихотворений, посвящённых «милому» Ф. И. Толстому, и высокий образчик психологического портрета графа — детище П. А. Вяземского.

Князь создал обширное послание «Толстому» в октябре 1818 года в Варшаве и тогда же, не чинясь, разослал стихи друзьям[10]. Особую ценность представляют, на наш взгляд, первые одиннадцать стихов пьесы:

Американец и цыган, На свете нравственном загадка, Которого, как лихорадка, Мятежных склонностей дурман Или страстей кипящих схватка Всегда из края мечет в край, Из рая в ад, из ада в рай! Которого душа есть пламень, А ум — холодный эгоист; Под бурей рока — твёрдый камень! В волненьи страсти — лёгкий лист![11]

Мнится, что эти поэтические строки почти двухвековой давности — самое точное и глубокое, что когда-либо было написано о графе Фёдоре Ивановиче Толстом. Он, господин и раб своих страстей, и впрямь сделал себя завсегдатаем ада и рая. Поразительно, но факт: иногда мефистофельский граф умудрялся отметиться там и сям почти одновременно. И всюду, в любом краю, на всяком полюсе он — одурманенный, воспламенённый, трепещущий или хладнокровный — был, что называется, в доску своим, чувствовал себя как дома.

Любопытно, что в Первопрестольной ещё при жизни графа завёлся его alter ego — лицедей, которому вариации на темы толстовской биографии надолго обеспечили сытое существование. «В конце тридцатых годов появился в Москве один субъект, — припоминал актёр А. А. Стахович, — попавший какими-то судьбами на остров к диким, где он пробыл несколько лет, женился, прижил детей и оставался там, пока его не выручил и не привёз в Европу экипаж приставшего к острову корабля. Этот невольный естествоиспытатель природы и фауны своего нового отечества, нравов и обычаев его обитателей вошёл в Москве в моду. Его начали приглашать из дома в дом, где он рассказывал достопримечательности острова, свои похождения, горе, нужду, опасности, которым он подвергался, свою женитьбу на туземке, — одним словом, всю жизнь до своего избавления. За всё это его кормили ужинами и награждали деньгами. Такса за его вечера возвысилась до 15 рублей ассигнациями. Приедет, монотонным голосом проговорит заученный рассказ, поужинает, и при отъезде швейцар сунет ему в руку вознаграждение»[12].

Сребролюбивые эпигоны искони плетутся в обозе славы.

Фёдору Толстому суждено было сойтись с Александром Пушкиным — следственно, стать объектом постоянного внимания пушкинистов. В течение долгого времени именно представители пушкиноведения приумножали толстовскую библиографию. Правда, этот интерес был сдержанным и избирательным. Обычно он выражался в скупой биографической справке о графе и ограничивался исследованием (иногда скрупулёзным, как у Н. О. Лернера) эпизодов общения друзей-недругов и пушкинских сочинений, так или иначе связанных с Ф. И. Толстым. Как нам представляется, достоинство данного корпуса работ, довольно тенденциозных, заключается прежде всего в том, что они не позволили предать самоё имя графа Толстого забвению.

В 1926 году вышла в свет небольшая книга Сергея Львовича Толстого (сына классика) «Фёдор Толстой Американец». В предисловии к ней автор сокрушался: «К сожалению, источники, которыми мне приходилось пользоваться, хотя и многочисленны, но не богаты точными сведениями и нередко недоброкачественны. Вокруг Американца Толстого создался целый цикл легендарных рассказов, записанных авторами разных мемуаров; документальных же данных о его жизни — очень немного. Поэтому некоторые обстоятельства его жизни остаются невыясненными»[13]. Приходится, однако, констатировать, что (несмотря на помощь маститого М. А. Цявловского) в книге немало погрешностей. Кроме того, множество исторических источников весьма важного свойства осталось вне поля зрения Сергея Львовича, что обеднило его труд — поделку, по правде говоря, дилетанта, но никак не мастера историко-биографического жанра. Да и перлы типа: «Его (Ф. И. Толстого. — М. Ф.) жизнь может служить живой иллюстрацией того зла, которое причинял самодержавно-крепостной строй не только угнетаемым, но и угнетателям, извращая их психику и воспитывая в них неуважение к человеку и привычку давать полную волю своим страстям и порокам»[14] — не украсили сочинение. Столь абсурдные пассажи не были тогда — даже тогда — обязательны.