Книга Предатель ада - Павел Пепперштейн

Так, в вихре веселых отпетых звучаний, Вселенная Коперника умерла, и ее отпели. На смену ей пришла Вселенная Кента — и я оказался живущим в мире, прозванном в мою честь. Меня называли отцом этой Вселенной, но это не превращало меня в ее хозяина, и в этом обнаруженном мною мироздании я оставался столь же пылким и несчастным, каким родился. Впрочем, я счастья не искал. Не счастья жаждало мое сердце, но знания. Новое открытие предстояло мне совершить. Я ощущал это всем своим небольшим черным телом, оно говорило мне, что следует еще кое-что существенное уяснить себе относительно Солнца.

Я всегда любил Землю и горжусь тем, что утверждение мною новой геоцентрической модели Вселенной дало повод к новому обожествлению нашей таинственной планеты — такому всеохватному обожествлению, которого она не ведала даже в докоперниковские времена. Совершенный мною переворот в астрофизике способствовал тому, что планетарная власть наконец-то перешла в руки экологов. Это, к сожалению, произошло с опозданием, ибо планета к этому моменту оказалась настолько истерзана людьми, их безумием, алчностью и тошнотворной жаждой, что шарообразное тело Земли стало источать флюиды пусть и не окончательно смертельной, но все же очень опасной болезни. Но лучше поздно, чем никогда — капитализм рухнул, на смену ему пришел экосоциализм, принявший форму затейливой теократии, и божественная жизнь Земли продлилась. Двуногие твари роптали, ибо новая экотеократия к людям нежных чувств не питала и держала их в черном теле (таком, как мое). Человеческие гады трепетно хранили в своих норах пестрые ошметки рухнувшей цивилизации потребления и прогресса, хранили даже технические устройства (хотя за это власти сурово карали), хранили даже уцелевшие осколки того стеклянного купола, что назывался некогда рекламой: да, хранили и дрочили украдкой на эти запретные кусочки ядовитой яркости. Поступал так и я.

Итак, я выслужился перед лицом Земли, но униженная звезда смотрела на меня с неба — звезда, которой Коперник подарил корону, а я отобрал. Впрочем, звезда не таила на меня обид, она просто хотела, чтобы я разгадал ее тайну. И я разгадал. И за это получил еще одну Нобелевскую премию. От денег я не отказывался, в экосоциалистическом обществе они все равно не имели особого значения: на все великолепные деньги, врученные мне шведским королем, я смог бы один раз выпить дайкири, правда, из очень специального бокала. Тайна нашего времени, равно как и тайна любого другого времени, находится в ведении физики, а физика (как бы ее саму это знание ни тревожило) произрастает на почве метафизики и в эту же почву затем и уходит, дабы ее насытить. И хотя получеловечество стоит на пороге открытий куда более страшных, чем те, что я совершил, все же эльфы порхают над бездной, и в переплетениях сетчатых зеркал на их стрекозиных крыльях вспыхивает свет далекого будущего.

Я разгадал тайну Солнца. В центре этого газового сгустка находится точка абсолютного холода. Так называемая точка О (в данном случае перед вами не ноль, а буква, скрывающая в себе звук). Я вычислил температуру этой центральной точки Солнца — ее минус равняется вывернутой наизнанку сумме температур всех остальных точек Солнца, кратной физической секунде регулярного излучения. Здесь сейчас не появятся формулы. Зачем? Эти математические формулы и так высечены на стали, мраморе, серебре, золоте и на человеческих черепах. Я так люблю черепах! Они ковыляют или дремлют повсюду в траве моего сада.

Среди этой травы, где темные панцири бродят словно шляпки крепких ходячих грибов, сидит моя дочь — жирная востроглазая трехлетка с шарообразной копной мелкокурчавых волос. Она сидит среди яркости дня, как смоляное чучелко из сказки про хитрого кролика. А я, хитрый изможденный кролик, по-прежнему облаченный в белую модную одежду, стою у края бассейна со стаканом золотого дайкири в руках. Вот они, нежные осколки капитализма! Вот они — светоносные осколки рекламы! Я гляжу на кубики льда, плавающие в алкоголе. Что я рекламирую? Я рекламирую холод. Лед в стакане — только он уцелел в строю погибших американских богов. Я стою, слегка раскачиваясь на неимоверно высоких каблуках, крайне низкорослый, все еще немного молодой элегантный красавчик. Лицо у меня как у Кафки, если бы он родился черным. Такой же, как у дочурки, шар жестких мелкокурчавых волос вокруг головы — словно второй, внешний мозг.

Я снова смотрю на дочь. Ее зовут Винис. Винис Кент. Всю жизнь мою я пылал как костер, сжигаемый изнутри жаром моего существа, но в центре сердца скрывалась безмолвная точка О, точка абсолютного холода. Спасительная и безмолвная. Мы, афродравиды, обожаем детей и размножение. Но… я не люблю тебя, доченька. Хотя и умею страстно любить черепах, траву, лед, алкоголь, каблуки. Sorry, darling. Твой папа капнул немного яда в свой дайкири. И скоро он немного поплавает в бассейне мертвый, ок?

Конечно, ок. А как еще может быть? После моей смерти тебе достанется от меня в подарок плоская коробочка, внутри — несколько листков с формулами. Береги эти листочки, Винис, они многое изменят. А на крышке шкатулки ты увидишь знакомые тебе инициалы, ты проведешь по ним жирным пальчиком, ты засмеешься. Прощай. Твой ОК.

P.S. Перельман и Хокинг действительно противовекторны в своих научных созерцаниях. Хокинг (Hawking) — это парализованный ястреб (Hawk), ястреб-король (Hawk-King), поставивший точку (микроскопическую черную дыру) в конце летописи знания, завоеванного хищниками и охотниками. Но охотник исчезает, остаются лишь ныряльщики за раковинами, а охотничья птица сидит одна, изуродованная, парализованная. Человек-жемчужина Перельман (Pearl Man) живет в ракушке, как и пристало жемчужинам.

2010

Черная звезда

Меня зовут Винис Кент, мне 22, я родилась в Винис-Бич, LA, Калифорния (в честь этого легендарного пляжа меня и назвали). Как и многих других калифорнийских девочек, меня сделали в мотеле, а возрастала я на стандартной вилле с квадратным бассейном и садом, где обитало множество черепах. Мой отец фанател на черепахах.

Родителей своих я не знала: моя мать, капризная супермодель Эстер Делабо, передознулась героином на шестой неделе моей жизни, а отец, великий астрофизик Оливер Кент, покончил с собой вскоре после того, как мне исполнилось три года. Видеозаписи и фотографии свидетельствуют, что это была красивая пара: высокая и стройная Эстер, негритянка с абсолютно светлыми глазами, взорвала немало сердец своей пронзительной красотой, а отец — пусть и на много голов ниже ее ростом, но весьма ладный, даже грациозный, с тонкими и нервными чертами лица. Говорят, он весь дергался и слыл собранием самых удивительных нервных тиков — наверное, от кокаина, которым злоупотреблял в молодости. Кожа моей матери напоминала нежный шоколад, но я унаследовала цвет кожи своего отца — матово-черный, лишенный оттенков, не отливающий ни в теплую коричневатость, ни в холодную синеву. Мне не удалось унаследовать от матери редкостные для чернокожих светлые и прозрачные сияющие очи, мне ничего не досталось от маминых сокровищ: ни высокого роста, ни ослепительной красоты.