Книга Княжна Тараканова - Игорь Курукин

В том же году на эту публикацию откликнулся историк русской литературы Михаил Лонгинов, закончивший свою карьеру главным цензором империи, а на рубеже 1850—1860-х годов бывший либеральным чиновником. Он указал, что приведённые в «Русской беседе» сведения встречались в разных вариантах ходившего по рукам рукописного сочинения о «жизни Елизаветы Алексеевны Таракановой». Но о самой героине Лонгинов знал немногое — он даже не был уверен в её самозванстве и вслед за Гельбигом допускал, что она могла быть дочерью императрицы Елизаветы и И. И. Шувалова. Дальнейшую историю автор считал покрытой «непроницаемой тайной» и мог сослаться только на «предания», одно из которых говорило о гибели пленницы во время наводнения в тюрьме; другое — о её погребении в Новодевичьем монастыре. Наконец, правительственный чиновник и литератор П. И. Мельников, отзываясь на обе предыдущие публикации, в газетной заметке впервые связал узницу Петропавловской крепости с не менее загадочной обитательницей московского Ивановского монастыря инокиней Досифеей, проживавшей в нём с 1785 года в полной изоляции.

Чуть позже католик-эмигрант князь Августин Голицын выпустил в Лейпциге маленькую брошюру «О мнимой княжне Таракановой» с подзаголовком: «Известие о пребывании в Риме в 1774 или 1775 годах неизвестной принцессы Елизаветы, именовавшей себя дочерью российской императрицы Елизаветы Петровны. Почерпнуто из оставшихся о ней сведений в Архиве итальянского департамента бывшего Польского королевства». В тексте содержались цитаты из нескольких писем самозванки 1775 года и большая часть имевшегося у неё поддельного завещания Елизаветы Петровны.

Однако настоящую славу этому имени принесла картина молодого живописца Константина Флавицкого «Княжна Тараканова в Петропавловской крепости во время наводнения». На выставленном в 1863 году полотне изображена легендарная история гибели узницы петербургской Бастилии: тюремная камера, кровать с заменяющей одеяло овчиной, деревянный стол с краюхой хлеба; вода, заливающаяся сквозь зарешёченное окно, она уже затопила пол и подступила к краю постели, где почти без чувств от ужаса и отчаяния замерла молодая женщина в шёлковом платье. Кстати, именно художник и дал красавице, называвшей себя десятком звучных имён и титулов, фамилию Тараканова, под которой она вошла в нашу историю, хотя сама себя так никогда не называла.

Эффектное творение Флавицкого вызвало живой отклик в обществе. Политическая интрига, тайны двора, несчастная страсть и предательство — всё было, как в романе Дюма. К тому же переданная живописцем обстановка каземата Петропавловской крепости ассоциировалась у современников с арестами и гибелью многих молодых людей, осмелившихся выступить против существующего порядка. Картина сразу стала популярной, а её автор так и остался творцом одного произведения, за которое, кстати, заломил П. М. Третьякову немалую цену в пять тысяч рублей. Хорошо чувствовавший тогдашнюю общественную атмосферу Лонгинов, с одной стороны, отметил «прекрасный сюжет» полотна, «представляющий столько ужасного и поэтического», с другой — отозвался комментарием с опровержением «ложного события».

Он основывался на рассказе к тому времени уже покойного сановника — председателя Государственного совета и по совместительству президента Академии наук графа Дмитрия Николаевича Блудова. В 1820—1830-х годах ему выпала миссия готовить для императора Николая I обзор многих секретных политических дел эпохи дворцовых переворотов и екатерининского царствования, в том числе и следственных материалов о прекрасной самозванке. Из рассказа Блудова Лонгинов почерпнул и впервые привёл дату смерти пленницы от чахотки — 4 декабря 1775 года, то есть задолго до наводнения 1777-го. Теперь он уже не сомневался в самозванстве дочери безвестной пражской трактирщицы, «служившей орудием» одного из вождей польских конфедератов — Кароля Радзивилла, не знавшей русского языка и никогда не носившей приписываемую ей фамилию Тараканова. Правда, учёный автор тут же дал понять, что не всё так просто — существовали какие-то ещё более загадочные «брат и сестра Таракановы», якобы имевшие прямое отношение к роду Разумовских и безвыходно пребывавшие в монастырях. Сама записка Блудова увидела свет лишь в 1905 году. Он подробно охарактеризовал комплекс следственных документов, хранившихся в Государственном архиве, и нашёл «любопытнейшими» из просмотренных им бумаг «допросы её и лиц, взятых с нею; донесения фельдмаршала Голицына; донесение исповедовавшего её священника; выписки из бумаг её; письма её к Орлову».

Ещё в 1862 году член-корреспондент Академии наук, исследователь московских древностей Иван Михайлович Снегирёв в описании Ивановского монастыря рассказал о странной монахине Досифее, которую «никто не видел, кроме игумении, духовника, причетчика, недавно умершего в глубокой старости, да московского купца Филиппа Никифоровича Шепелева, торговавшего чаем и сахаром на Варварке, от которого мы, за несколько тому лет, заимствовали некоторые сведения об этой таинственной монахине». Жила она на особо выделявшиеся казной деньги, но в изоляции и под постоянным присмотром, так что даже богослужения совершали для неё отдельно в запертой церкви. Досифея проводила свои дни «в безмолвии и подвигах благочестия», но изредка принимала «знатных особ», с которыми беседовала на «иностранном языке». После кончины она удостоилась «торжественного и великолепного» погребения, совершённого в присутствии московского главнокомандующего и высшего духовенства.

Почти одновременно с Лонгиновым некий А. Самгин в журнале «Современная летопись» опубликовал рассказ своей бабушки Гликерии Ивановны Головиной, которая в юности училась в том самом монастыре и была вхожа в келью таинственной инокини Досифеи. Однажды та и рассказала юной барышне — при условии сохранения тайны — свою историю: «Это было давно, была одна девица, дочь очень, очень знатных родителей, воспитывалась она далеко за морем… образование она получила блестящее… Один раз у неё были гости, и в числе их один генерал очень известный в то время; генерал-то этот и предложил покататься в шлюпках по взморью… Как вышли в море — там стоял наготове русский корабль. Генерал и говорит ей: не угодно ли Вам посмотреть устройство корабля? Она согласилась, взошли на корабль, и как только взошли, её уже силой отвели в каюту, заперли и приставили часовых… Через несколько времени нашлись добрые люди, сжалились над несчастной — дали ей свободу и распустили слух, что она утонула. Много было труда ей укрываться… одета она была в рубище и питалась милостыней, которую выпрашивала на папертях церковных; да, наконец, пошла она к одной игуменье, женщине благочестивой, открылась ей, и та из сострадания приютила её у себя в монастыре, рискуя сама подпасть под ответственность». Кажется, это было первое появление в печати известий о другой таинственной фигуре, которая с тех пор будет связана с пленницей Петропавловской крепости. Так постепенно призрак загадочной «принцессы» стал обретать лицо — точнее, два лица.

Пусть на самом деле и не было гибели от наводнения, однако сила искусства, как это часто случается, победила правду истории, к тому же официально сокрытую. Издательская деятельность Герцена и наступившая в России после смерти Николая I «оттепель» способствовали отмене наиболее грубых запретов на исторические исследования. Правда, цензурное ведомство в постановлении 1860 года предупредило о недопустимости обнародования «сведений неосновательных и по существу своему неприличных к разглашению о жизни и правительственных действиях августейших особ царствующего дома» как раз начиная с 1725 года, не касаясь более ранних времён, чтобы «не стеснить отечественную историю в ее развитии». Однако во времена либеральных реформ прежнее умолчание становилось неуместным, да и ненужным. Не случайно, по свидетельству издателя «Русского архива» П. И. Бартенева, граф Блудов в начале 1860-х годов в беседах стремился оправдать действия Екатерины II в отношении самозванки: последняя стакнулась с врагами России, а в тюрьме ей отвели «приличное помещение» и над ней «ни малейших насилий не было».