Книга Материк - Сергей Алексеев

— Светлица, где ты?

Медведь-то лапы отряхнул, лоб свой мохнатый утер и говорит Светлицыным голосом:

— Туто-ко я!

И подходит к сосне, на которой Меренька сидит. Меренька же от страху еще выше забрался.

— Слазь, Меренюшка, — говорит медведь, — обедать пора.

Тот же ровно и не слышит, обнял дерево и орет дурнинушкой:

— Светлица-а-а!..

— Вот она я, — смеется медведь Светлицыным смехом и морду вверх задирает. — Слазь, дурачок мой, поедим маленько да лес-от возить будем.

Зажмурится Меренька — вроде Светлица его говорит, откроет глаза — медведюшка…

— Слазь, — уговаривает он, — робенки-от наши заждались, поди, по тятьке с мамкой соскучились.

Опамятовался немного Меренька, сообразил, что чудо вышло либо колдовство какое. Лешаки с бесами да ведьмы с чародеями по лесу во множестве ходют…

— Светлица, поглянь, ты же в медведя оборотилась! — сказал Меренька и на землю спустился. — Как же я жить с тобой стану, колды ты лохмата до когтиста! Ште люди-от про меня скажут?

Поднес медведь лапу свою к морде-то да как заорет! Да как заплачет! На землю упал, шерсть на себе дерет и ревмя ревет:

— Что же ты со мной наделал, Меренюшка? Была я Светлицей, а стала медведицей!..

У Мереньки мороз по коже, волосы дыбом. Конь захрапел, оторвал поводья и телегу по колоднику вдребезги разнес.

— Не стану я с медведицей жить, — говорит Меренька, — оставайся-ко в лесу да на люди не показывайся. Робенки-от наши как увидят — с вилами на тебя выйдут.

Как услышала Светлица-медведица о детях, так и встрепенулась вся. Взревела последний раз — грохот по лесу прокатился, птицы петь перестали — и побежала в сторону деревни.

«Ишо робят напужает», — подумал Меренька, взял топоришко и отправился следом.

Приходит он к своей избе, глядит — глазам не верит. На крылечке медведь сидит, а вокруг детишки хлопочут. Кто гребешком шерсть расчесывает, кто коготки на лапах обласкивает. Меньшой-то самый грудь сосет, причмокивает и улыбается. Чуть заметила Светлица-медведица мужика своего, Мереньку, облапила ребятишек и говорит:

— Тятька-то наш в лес меня жить отсылает.

— И мы с тобой! — заголосили дети и за шерсть ручонками похватались, будто за подол. — И мы стобой, мамка!

— Какая же она мамка, — говорит Меренька. — Ваша мамка — Светлица. А это медведица.

Тут первенец Улыба схватил вилы и на тятьку родного пошел.

— Уходи, — кричит, — откуда пришел!

Светлица же медведица подхватила парнишек, позвала Улыбу и в лес всех повела. Помелькали перед Меренькиными глазами их беленькие головенки и скрылись.

— Ну и ладно, — говорит Меренька, — а я на печь полезу.

Забрался он на печь, да лежать-то плохо: сверху каплет, с боков дует. Спустился тогда он на припечек да и нырнул в печь. Тепло ему там и сухо. Перед носом — горшок со щами. День лежит, второй. Когда щи-то подъел и в брюхе заворчало, чует — захотелось ему в рот что-нибудь положить. А близко нет ничего, рука только. Сунул ее в рот и давай сосать. Да вот беда, язык-то исцарапал. Поглядел Меренька на свою руку — батюшки! Лапа медвежья! И сам весь шерстью оброс.

— Ну вот, — говорит Меренька-медведь, — опять мы со Светлицей сравнялись. Пойду в лес искать, авось встречу еще раз.

Вылез он из печи, а тут собаки налетели и давай портки драть. Пока до лесу добежал — одни ремки и остались.

С той поры, сказывают, медведи поодиночке в берлогах лежат и от голода лапу сосут. Зиму-то лежат, а весной поднимаются и бродят вокруг деревень, высматривают. Подкараулит какой молодую девку — беловолосую красавицу — и в лес волокет. Не помнет, не поест, а только взаперти держит. Сам же ходит и ревет: спрашивает все, не Светлица ли? Голоса-то человечьего нету, а звериный рык где же девке-то понять? Ох и не стало житья девкам, особливо сиротинам, которым горе мыкать приходится!

Сказывают, с той же поры медведица-то одна в берлогу не ложится, обязательно старшенького с собою берет. Он и за младшенькими приглядит, и тятьку, если тот наведается, прогонит.

Многое люди про медведей сказывают, да ведома ли им жизнь-то медвежья?

1

Трофейный беккеровский рояль привезли в Торбу на одной платформе с артиллерийским тягачом, тоже трофейным. Порыжелый от ржавчины, грязно-зеленый тягач согнали на землю, выкрасили и отправили его в лес на трелевку хлыстов. Однако года четыре трофейная машина ползала по торбинским лесосекам, соперничая с лошадями и отечественными газогенераторными трелевочниками, пока внутри у нее что-то не сломалось. Запчастей к тягачу не было, и отлично сработанный немецкими инженерами вездеход с глубоко закрашенной свастикой стал ломтем железа и памятником послевоенной эпохи. Пройдет, наверное, еще лет пятьсот, а может, и больше, когда глыба стали превратится в прах, в ржавое пятно на желтом песке среди соснового бора. Как говорят — из земли пришло и в землю же ушло.

А беккеровский рояль сняли с платформы лишь через неделю. Затем месяц он стоял на станции, прикрытый обрезками горбыля, пока лесоучастовское начальство решало, куда его деть. Торба только еще строилась, и помещения, куда можно было затолкать черный ящик, пока не было. Наконец его погрузили на подводу, отвезли в центр поселка и поместили в сруб недостроенного клуба. Когда же клуб достроили, инструмент оказался прочно запертым в комнате, где разместилась библиотека. Чтобы выкатить его, требовалось ломать стену…

Так и простоял он там весь остаток жизни, заваленный книгами, щербатый и по-стариковски желтозубый. Молодая, но отчего-то хилая библиотекарша тетя Фрося держала на нем плитку с чайником и два раза в день кипятила воду, наливала ее в грелку и привязывала к животу. Едва чайник закипал — из недр черного ящика появлялся едва слышный гул, чем-то напоминавший бульканье воды.

На этом рояле сыграли всего дважды за все его существование в Торбе. Первый раз играл лилипут из заезжих гастролеров. Мне тогда было семь лет, но ростом я уже был с лилипута, а оба мы — вровень с инструментом. На концерт мы приехали на лошади, которую привязали у клуба, а тулупы, чтобы их не стащили вербованные, занесли к тете Фросе в библиотеку. Так вот, когда мы вернулись за тулупами, я увидел лилипута совсем близко. Он стоял перед черным ящиком с лицом растерянным и по-детски изумленным.

— Боже! — восклицал он. — Ведь это беккеровский рояль! Вы понимаете!

Тетя Фрося ничего не понимала и лишь смущенно пожимала плечами. Потом лилипут начал трогать своими маленькими пальчиками желтые зубы, и мне показалось, что в библиотеке заиграло радио: я не подозревал, что в черном ящике есть музыка.

— Нет-нет! Невозможно! — чуть не плакал короткий взрослый человечек. — Он расстроен. Он расстроен!