Книга Авантюрист - Марина и Сергей Дяченко

— Разберётся, — со зловещей ухмылкой подтвердил разбойник.

Воришка заплакал, перечисляя свои прегрешения:

— И в прошлом году… из повозки… два мешка… и на базаре… опять-таки кошелёк… и купцу… и у мамаши…

Он был худой и востроносый, ему было лет шестнадцать, и, раз встав на путь покаяния, он не мог уже остановиться. Его воспоминания углублялись всё дальше и дальше в детство — скоро он помянет леденец, украденный у младшей сестры в возрасте пяти лет…

— Господа. — Старичок кашлянул. — Я, может быть, не вовремя… но, собственно… Правосудие не есть дело призраков. Что, собственно, господин Судья может…

— Помолчал бы. — В голосе разбойника явственно скользнуло отчаяние. — Попался — так помолчи…

Старикашка упрямо поджал бесцветные губки.

— Я, господа, говорил со стражей… Самый грубый мужлан разговорится, если подобрать к нему подход… И господа тюремщики признались, что за всё время… лет двадцать… ни разу не было случая, чтобы… в этой камере что-нибудь такое случилось. Все, кто вошёл в неё с вечера, утром выходят живы-здоровёхоньки и идут на четыре стороны… То есть было однажды, лет пять назад, когда кого-то удар хватил со страху, — так, господа, удар где угодно может хватить, особенно если пугливый…

— До седых волос дожил, — укоризненно вздохнула женщина. — Седину развесил, а не знаешь, что Судья…

И запнулась. Мне сперва показалось, что это разбойник как-то по-особенному на неё посмотрел, — но нет, разбойник глядел в пол, тем не менее женщина замолчала, будто поперхнувшись, и даже запах сладких духов потерял уверенность и ослабел. Или мне померещилось?..

Р-рогатая судьба. Неужели этот старикашка и впрямь кого-то задушил?..

— Молодой господин, — старичок поймал мой взгляд и прижал кулачки к сердцу, — вот вы, как человек приличный и, без сомнения, образованный… Могут ли призраки сколько-нибудь вмешиваться в людские дела? То есть, конечно, они могут пророчить и всякое такое, но правосудие, как мне кажется, настолько человеческое занятие…

— Ты девку порешил или нет? — угрюмо поинтересовался разбойник. — Ежели нет, то дело другое… а вот если…

Старичок возмущённо вскинул брови, но этого ему показалось недостаточно, тогда он всплеснул руками и замотал головой, всем своим видом показывая, насколько глупы и беспочвенны подобные обвинения. Женщина мрачно усмехнулась:

— А коли невинный… Чего ёрзаешь?

— Я не с вами беседую, — обиделся старичок.

Он думал, что беседует со мной. И напрасно — потому что я с ним разговаривать не желал.

Я устал. Тюрьма с вонючими тюфяками… Я не решался к ним притронуться и спал на голой лавке, а соседям по камере не надо было другого удовольствия, кроме как изловить на себе вошь и переправить мне под рубашку. Им казалось забавным, что я боюсь вшей…

А ведь прошла всего неделя. Подумать только, меня могли бы схватить ещё два месяца назад, и я просидел бы эти два месяца, и три, и четыре просидел бы в ожидании Судной ночи, как вот этот разбойник, и завёл бы со вшами дружбу, они бы у меня хороводы водили на ладошке…

Хорошо, что в Судной камере нету тюфяков.

А бежать из башни, как говорят, невозможно. Потому что подъёмный мост чуть не обваливается под тяжестью круглосуточной стражи, а в обводном рву они вывели какую-то гадкую тварь, ни за какие коврижки не стал бы я плавать в этом рву…

Рогатая судьба.

— Молодой господин… — Старикашка понимающе улыбнулся. — Человека приличного всё это должно страшно удручать… Меня, например, удручает — сырость, вонь… Но на самом деле нам неслыханно повезло. Уже завтра мы будем свободны как птицы.

Воришка всхлипнул:

— А Судья?

Старичок тонко улыбнулся. Это была покровительственная улыбка человека, который знает больше других.

— Поутру нас отпустят. — Тонкая стариковская рука по-отечески легла на воришкин затылок. — Не хнычь, малый. Без того сыро.

Женщина фыркнула. Разбойник молчал.

И во всей башне стояла тишина; вероятно, стражники на стенах ходили на цыпочках, обмотав сапоги тряпками. И дежурные на мосту переглядывались, прикрывая ладонями огоньки фонарей: тс-с… Судная ночь…

Я всё-таки не выдержал и опустился на холодный пол. Сел, подобрав под себя ноги. Привалился спиной к стене.

Скорей бы. Что бы там ни было — хорошо бы процедуре поскорее закончиться… Конечно, если в полночь в стене откроется потайной ход, и оттуда выберется наряженный призраком начальник стражи… Было бы забавно, но почему-то не верится. Не так просто.

В камере становилось всё холоднее. Притихший воришка жался к старику, с другой стороны норовила подсесть женщина, она хоть и заявила вслух о своей невиновности, но тряслась всё больше, и не от одного только озноба. Разбойник пока держался в стороне — но всё мрачнел и мрачнел и время от времени оглядывал камеру, и тогда я встречался с ним взглядом.

Разбойник не верил стариковым благодушным заверениям. Разбойник знал за собой много такого, за что не то что Судья — распоследний деревенский староста без трепета душевного отправит на виселицу.

— Лучше бы просто вздёрнули.

От звука его голоса я вздрогнул. Мы, оказывается, думали об одном и том же.

— Лучше бы просто вздёрнули, — упрямо повторил разбойник, глядя мимо меня. — Судили бы… за что знают… а так — сразу за ВСЁ…

Он вздохнул; от этого вздоха заколебались огоньки свечей. Воришка всхлипнул снова, женщина пожевала губами, в стариковых глазах промелькнуло беспокойство — и тут же исчезло, сменившись терпеливой усмешкой:

— Никто про тебя столько не знает, сколько ты знаешь сам… И ничего? Не судишь? Живёшь?

Я стиснул пальцы. В каменном мешке было холодно. Очень холодно. Очень.

Меня зовут Ретанаар Рекотарс. Неделю назад я произнёс это имя в лица арестовавших меня людей. И потом ещё раз произнёс — в тесной судейской конторе. Мне казалось, что этого достаточно, — и потому всё остальное время я молчал. Не раскрывал рта — последняя гордость отпрыска семьи Рекотарсов…

Этим простолюдинам моё имя не сказало ничего. Ничегошеньки; они равнодушно изучили мои документы, и всякий раз, когда грязные пальцы касались Грамоты, мне казалось, что ощупывают меня самого.

Что? Великий Маг Дамир, от которого берёт начало славный род Рекотарсов? Что? Барон Химециус? Закорючки на старой бумаге, а ведь мои тюремщики едва умели читать…

Я молчал в ответ на вздорные обвинения. Я молчал, когда меня подселили в камеру ко вшивым бродягам. Когда меня вели на Суд, я молчал тоже…

А теперь, в холоде и ожидании этой ночи, мне показалось, что, если мой язык не развяжется, слова найдут себе другую дорогу. Полезут, в лучшем случае, из ушей.

— А что же, — спросил я чужим хриплым голосом, — кому Судья приговор объявляет? Приговорённым? Чтобы они, надо полагать, своим ходом к палачу бежали и приговор ему на ушко повторяли, так?