Книга Любовь и прочие обстоятельства - Эйлет Уолдман

В минувшую среду я вышла двумя часами раньше, чтобы встретиться с подругой, которая решила, что поход в обувной магазин выведет меня из уныния и превратит в человека, чьим обществом она некогда наслаждалась. Разумеется, Минди так не сказала. Минди объяснила, что муж подарил ей на день рождения туфли того размера, который, по его мнению, она носит, и теперь нужно сходить в магазин и, по возможности, обменять их.

В тот день я столкнулась с целой вереницей молодых матерей с колясками и располневшими после родов задницами. Они крепко держались за ручки колясок и то привставали на цыпочки, то садились на корточки, сюсюкая с младенцами. А те визжали, смеялись или просто спали в своих колясках за семьсот пятьдесят долларов, точь-в-точь как та, что сейчас стоит в коридоре у моей квартиры, рядом с тонконогим столиком. Синяя коляска, которую я задеваю каждый раз, когда жду лифт. Они присаживались и вставали все одновременно, эти молодые мамочки, и ни одна из них не возразила, когда я остановилась и что-то проворчала. Посмотрели на меня, потом друг на друга, молча. А затем я заплакала, развернулась и побежала по дорожке, мимо детских площадок, домой.

Сегодня мне повезло. Молодые матери сидят дома или пьют после работы кофе. Я не встретила ни одной, пока не оказалась на Верховой тропе. Коляска проносится мимо так быстро, что я едва успеваю заметить накачанные икры мамаши, обтянутые ярко-розовыми штанинами, и розовые же меховые наушники. Близнецы, сидящие в двойной коляске, одеты во все фиолетовое, и у них розовые носики. Они исчезают слишком быстро, чтобы я успела ощутить что-нибудь, кроме мимолетной вспышки боли.

На Девяностой улице, благополучно пройдя через парк, я смотрю на часы. Черт возьми! Снова опоздала. Осталось всего пять минут на то, чтобы добраться до Девяностой второй улицы. Я ускоряю шаг и щиплю себя за талию (в боку колет). Полы длинного пальто хлопают по ногам, свободной рукой я придерживаю его, чтобы не распахивалось. В застегнутом виде пальто смотрится ужасно — из-за моего увеличившегося бюста даже пуговицы расстегиваются. Я недостаточно тщеславна, чтобы покупать новое зимнее пальто. Я не способна потратить несколько сотен долларов на вещь, которая не понадобится мне уже через месяц, но при этом настолько стеснительна, что предпочитаю не застегивать пальто и полагаюсь только на теплый шарф.

Лишь миновав белый забор и бетонную клумбу, показав пропуск охраннику, пройдя через металлоискатель и переминаясь с ноги на ногу в ожидании лифта, я вспоминаю, что специально перевела часы на пятнадцать минут вперед. Не могу давать Каролине повода позвонить Джеку и выругать его из-за моей халатности. Я разочарована, будто до сих пор меня поддерживали на плаву исключительно волнение и беспокойство. Когда приезжает лифт, я чувствую себя маленькой, съежившейся до размеров мыши. Я самый крошечный человек на всей Девяносто второй улице.

В лифт вместе со мной входит компания женщин. Две из них беременны, у одной впереди ребенок в черной кожаной переноске. Еще одна вкатывает коляску — аналог той, что у меня в коридоре. По иронии судьбы после пережитого в Центральном парке конечный пункт назначения — сущее логово зверя. Цель моего путешествия — детский сад на Девяносто второй улице.

Все это торжество плодородия вогнало бы меня в ступор, если бы я увидела нечто подобное в парке. Центральный парк — мое убежище, и если там случается нашествие детей, это злит меня и приводит в отчаяние. В детском же саду я испытываю лишь определенную степень страдания. Здесь мне всего лишь неуютно и грустно. Расплакаться в лифте при виде румяных младенческих щечек — это уже чересчур.

Женщины при виде меня едва заметно кивают — точь-в-точь такими же я обмениваюсь с соседями, которые прощают мне эту холодность. Я отвечаю тем же и устремляю взгляд на светящиеся цифры над дверью, которые отсчитывают этажи.

Коридор детского сада, как всегда, украшен разноцветными рисунками. Композицию меняют каждый еврейский праздник. Сейчас мы отмечаем Ту-Бишват, и тема рисунков — деревья.

Детский сад славится идеальным соотношением количества воспитанников и воспитателей. Это — свидетельство надежного и внимательного ухода. Неиссякаемый источник тщательно развиваемого творчества. Деньги, отпускаемые на занятия живописью, почти как бюджет школы изобразительных искусств. Я рассматриваю рисунки, пытаясь понять, внес ли Уильям свою лепту. Он хорошо рисует для своих лет. Мальчик унаследовал от матери ловкие изящные пальцы. По большей части он рисует море — рыб, осьминогов, зубастых акул, мурен. Его последняя работа висит возле двери класса. Поначалу мне кажется, это просто каракули, сделанные красным карандашом, но когда наклоняюсь посмотреть поближе, становится понятно, что в нижней части листа Уильям изобразил пеструю рыбу-попугая. Она лежит на боку, а рыба-меч протыкает ей брюхо. Красный фон — кровь, которая течет из ран. Возможно, это аллегория, и рыба-попугай символизирует евреев, которые отказываются от связи с родиной. Хотя сомневаюсь.

Снимаю с вешалки пальто и шапку Уильяма и жду, когда откроется дверь Алой комнаты. В этом году Уильям — Алый. В прошлом году он был Синим, а до того — Оранжевым. Оранжевый — его любимый цвет, и он неустанно об этом напоминает. Большинство любимых вещей Уильяма — оранжевые. За исключением апельсинов. Это слишком прозаично. Не то чтобы Уильям терпеть не мог фрукты. Он любит кумкваты, особенно в варенье. Но его оранжевые фавориты — паэлья[2] с шафраном, бабочки-данаиды, ирландские оранжисты и особенно пластмассовые конусы, которые ставят на дорогах. Уильям обожает обо всем этом говорить. Еще он любит обсуждать сходство и различие между дромеозаврами, особенно велоцирапторами и дейнонихами. Его занимает вопрос: является ли планета Плутон частью пояса Койпера? Уильям утверждает, что нет. И настаивает, что Плутон обделили. (Уильям уверен, что Плутон, который считался планетой с момента своего открытия, 18 февраля 1830 года, заслуживает того, чтобы и впредь ею оставаться.) Уильяму пять лет, но иногда он разговаривает, как маленький старичок. Его развитие не по годам, по мнению окружающих, просто удивительно. Все считают его манеру изъясняться очаровательной.

Все, кроме меня. Я считаю Уильяма несносным.

Кем надо быть, чтобы так относиться к невинному ребенку — пусть даже к ребенку, который поправляет твои ошибки в произношении, аккуратно подсчитывает индекс массы тела, когда ты увлеченно поедаешь шоколадный пирог, и отвечает на попытки понравиться многозначительной и небрежной ухмылкой, которая скорее подобает прыщавому подростку, а не пухленькому дошкольнику? Я взрослая, следовательно, должна любить ребенка, невзирая на его странности. И на муки совести — из-за того, что разрушила его семью.

Открываю коробку для завтрака и выбрасываю недоеденные сандвичи в мусорное ведро, задержав дыхание — от коробки пахнет прокисшим молоком и пластмассой. Чересчур поздно я понимаю, что матери за мной наблюдают. Одна из них непременно доложит Каролине, что я выкинула остатки завтрака, даже не позаботившись взглянуть, что именно Уильям не доел. Еще один минус. Очередное доказательство моей некомпетентности. Ловлю на себе взгляд женщины с коляской и краснею. Она отворачивается и прижимается щекой к макушке младенца. Я буквально чувствую мягкую детскую кожу, ощущаю, как моих губ касается прядка волос, как бьется пульс. Я моргаю и отворачиваюсь, чтобы получше рассмотреть кровавый рисунок Уильяма.