Книга Последний остров - Василий Тишков

Загляделся Мишка Разгонов на тройку. Вот она пронеслась через поскотину, разметая на две стороны хохочущую потеху, рванула по взлобку к берегу Сон-озера, пролетела рядом с Мишкой и дедом, ошеломив гармошкой да яростью коней, и покатила дальше берегом к роще, огибая посиневшее вдруг озеро.

А тем временем туго замешанное и закрученное облако стало разворачиваться и превращаться в лохматую с подпалинами тучу. Сильными порывами, с оттягом дохнуло жарко-влажным ветром, таким упругим, хоть топор вешай. По озерной глади обозначилась рябая да мелкая волна, схожая со стиральной доской. Истошно и глупо заорала попавшая под низовой ветер ворона, заметалась над самой водой и еле вымахала на своих коротких помятых крыльях в сторону рощи.

По крутому берегу, поросшему низко стелющейся полынкой, опрометью пробежал перепуганный вороньим криком рыжий суслик и юркнул в нору. Куда-то подевались, будто и впрямь их ветром сдуло, маленькие дымчатые чайки, лишь бело-розовый великан мартын упрямо и одиноко плавал в центре вскипающего озера.

А тройка вон уже где — снова догоняет потеху ряженых и снова рассекает ее, вскидывая деланый испуг, смех и суматоху.

Резко обозначилась грань слепящего дня там, где стояли Мишка с дедом, и густо-сумеречной, почти чернильной тени за озером на поскотине.

— Счас жахнет!

Мишка прижался к плечу деда Якова, но, наверное, больше из озорства, потому как грозы не боялся.

— Обойдется, — неуверенно проговорил дед Яков.

Почти одновременно взвоссияло десятками молний, и так шарахнуло коротким, трескучим и рваным гулом, что дед Яков невольно присел с придыхом: «А-а…» — будто его нежданно шибануло током.

Мишка засмеялся над промашкой старика.

— А счас еще пуще жахнет! — крикнул он весело.

— Чуча тебе на язык-от, басурман…

И точно — жахнуло как из пушки над самым ухом. Тут уж и Мишка присел, обхватив колени старика.

— То-то, варнак, — улыбнулся дед Яков. — Вставай. Обошлось вроде. Гляди, как полощет за озером-то.

На поскотине, вкривь и вкось припечатывая зеленые травы, хлынул отвесный, тяжелый ливень, сверху донизу прошитый лучами послеполуденного солнца.

«Слепой дождик, — обрадовался Мишка. — Дождик кончится, будет радуга».

С неменьшим любопытством и дед Яков наблюдал, как ливень прошумел, пронесся резко очерченной и видимой гранью меж Нечаевкой и Сон-озером, отжимаемый солнечными лучами, туманясь понизу и голубея в поднебесье, скатился к южным лесным островам. Вместе с грозой уплыло в небыль, как и появилось незнамо откуда, только что блиставшее холодным светом второе солнце, будто и не было этого дива, а так отчего-то померещилось старому да малому.

С годами и в думках своих дед Яков ворчать приучился: «Вон ведь что в мире творится: тут свадьбу не вовремя затеяли, у самого в семье сыр-бор, единственная внучка от рук отбилась. Хулиганит — спасу нет, всех деревенских ребятишек в страхе держит, не девчонка, а соловей-разбойник. Ну, то бы и ладно, в семье и на деревне еще можно все уладить, так ведь земля-то велика, даже в мыслях ее не обхватишь. Только в России-матушке в одном дне есть все времена года. Вона — здесь не успели отсеяться, а на Кубани уже хлебушко убирают. Но кроме нас еще сколько народов и земель заморских — тьма. И кругом беспокойство. Вся Европа плачет под пятой у немца. Неровен час, и на Русь пожалует непрошеным гостем. А ведь жить-то по-людски только и начали…»

— Ну, так чо, деда, идем в рощу?

— А чего теперича делать там? Ливень прошел в ней хозяином, навел порядок. И нам с тобой до дому пора!

— Дело говоришь. Свадьбу посмотрим… Може, Микенька на тройке покатает…

Они обошли озеро и направились к деревне.

Впереди на полнеба вспыхнула радуга. Один конец ее уперся в озеро Полдневое, на берегу которого стояла Нечаевка, а другой конец накрыл Сон-озеро. Вот и оказалась свадебная деревня как невеста в короне.

Яков Макарович сумеречно молчал. Не донимал его вопросами и Мишка — у него свои заботы. Вот опять новую картину придумал. Сколько уж он нарисовал их в своем воображении — не сосчитать, а эта особенной казалась и как бы уже законченной. На ней гигантская полусфера послегрозового неба, разделенного радугой, и два блистающих солнца, и подпаленные всполохами уплывающие облака, и умытая земля в чистых зеленых одеждах. Еще на картине неторная дорога краем выспевающего пшеничного поля, чуть дальше — редкий березовый колок, а за ними на берегу синего озера стоит деревня с церковью без креста и колокольных звонниц.

И еще на взгорок вылетела тройка разномастных лошадей, запряженных в легкий ходок. Сейчас тройка вихрем пронесется по той самой неторной дороге, потом краем выспевающего хлебного поля мимо стайки берез. На какую-то долю секунды замерла тройка, и кажется — вот-вот оторвется она от земли и полетит, хотя с землей ей совсем не хочется расставаться, ведь кони не птицы, они привычно справляют добрую работу. Коренником запряжен крупный, грудастый конь с белой гривой; правая пристяжная — конь рыже-палевой масти, а левая пристяжная — конь вороной.

— Деда, а я новую картину придумал.

— Красивую картину-то?

— Не знаю. А ты сам посмотри, — и он показал, что будет на той картине и какими красками надо ее рисовать.

Дед кивал головою, соглашаясь с Мишкой. Все идет своим чередом — помощником растет Михалко, а то и заменой. Прилепились друг к дружке старый да малый, водой не разольешь, и никому невдомек, что же роднит их, отчего дружба такая у них завязалась. Один лишь дед Яков это знает, но скажи кому — не поверят, засмеют. Яков Макарович был твердо уверен, что на роду Мишке предписано стать самым главным лесным человеком на всей нашей земле. Вон ведь как ловко у него все получается: не было такого случая, чтобы старик дважды называл имя цветку или травинке какой — с лету запоминает; уже каждую птаху по голосу, даже сонному, различает без ошибки; на рыбалке — самый удачливый из деревенских; рисует все живое, которое с добром к человеку; сказки из старого до единой повыцеживал; какие-то песенки, не похожие на прежние, выдумывает; но самое главное — душа у Михалки светлая, значит, быть ему в лесу хозяином.

— Деда, а куда солнышко второе девалось?

— Не знаю, Михалко. Видать, померещилось нам с тобой. Это бывает… Так что никому о том не сказывай.

— Но ты же сам говорил: Сон-озеро — око земное. На него холодные солнышки прилетают.

— Грешен, батюшко. Чудил, бывало, тебе. Да ты шибко-то не верь всем побасенкам, а верь тому, что живое и живое после себя оставляет: вон лесу верь, травам, птице всякой… А Сон-озеро и для меня загадка — вот есть оно, но может и не быть, в землю уйдет, в сон превратится…

На подходе к самой деревне и стар и млад почувствовали — на миру случилось что-то неладное. Как-то сразу померкла разудалая гулянка, захлебнулись обе гармоники, и вместо песен с дальнего околотка Нечаевки вскинулся морозящий душу истошный вопль Маруси Хватковой.