Книга Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова

— Удивительная молодежь пошла, — не сдержавшись, воскликнул Максим Максимович. — То ли было в наши времена! Вам всего четырнадцать… пятнадцать… с половиной…

Он споткнулся, заметив недовольную мину на лице оратора, который нехотя поправил:

— Шестнадцать. Будет через полгода. Но возраст не имеет никакого значения.

— Совершенно никакого, — зардевшись, подтвердила Соня и продекламировала: — Сбейте оковы, дайте мне волю, я научу вас свободу любить!

— А сама окурки за Блоком собирает! — перебил ее Коля.

— Как вы можете, Николай… это подло!

Под укоризненным взглядом Максима Максимовича Коля извинился перед барышней и продолжил рассказ о своей артистической деятельности. Но ведь и правда, искусство уже пережило все эти ваши шелка и туманы, оно должно отражать современность, иначе оно не искусство! Скандал — вот цель и даже содержание его. Вот сейчас, например, в Москве его хорошие товарищи устраивают замечательную в этом смысле выставку «Ослиный хвост». Смелые художники Миша Ларионов и Наталья Гончарова.

— Тезка той самой?! — ахнул Грушевский.

— Потом будут про жену Пушкина говорить как об однофамилице «той самой», — раздраженно отмахнулся Коля, отчего на пол посыпались крашеные лепестки несчастных тюльпанов. — По-моему, изображение полуботинок и дороже, и выше, и полезней всех мадонн Леонардо да Винчи. Надо изображать жизнь большого города! Надо писать пощечины и уличные драки!

Вот, например, он и еще несколько футуристов задумали акцию с целью театрализации жизни — раскрашивание живых людей. Мужчин раскрашивать несложно, было бы желание художника, а вот с женщинами труднее. Мало кто из них настолько сознателен, чтобы позволить нанести черную краску на половину лица. Правда, они получили согласие одной смелой дамы предоставить для нужд современного искусства все свое тело. Но по доносу тупой и отсталой мещанской публики им запретили раскрашивать обнаженные женские груди. Просто позор!

— Позвольте поинтересоваться, — Грушевскому с трудом удалось вставить слово в поток праведного гнева, исторгнутого несовершенствами мира из благородной футуристической груди юноши. — А нельзя ли, mademoiselle Колбаскина, взглянуть хоть одним глазком на Блоковские эээ… раритеты?

— Нну, хорошо, — с сомнением протянула барышня и стала копаться в саквояже. На самом дне, под пачками каких-то прокламаций, лежал белый платок с вышитыми вензелями. Развернув его, она продемонстрировала три-четыре сморщенных окурка, удостоенных лобызаний священных уст. Правда, вид у них был такой же жалкий, как и у всех остальных выкуренных недорогих папирос.

— Глупости какие в головах у девиц! — презрительно скривился Коля. — Это же надо, шпионила за несчастным поэтом до самого дома, собирала брошенные папиросы, еще и к ручке его двери небось в поцелуе прикладывалась, тьфу!

Жаркая волна, захлестнувшая несчастную барышню, выдала ее с головой.

— А сам-то хорош! Знаете, куда он едет? На свадьбу своей богини в шелках и туманах! Нужен он там больно, его никто не приглашал!

— Помолчите, Софья, — резко парировал Коля, — а не то вы не довезете свои прокламации до крестьян, которые и читать-то не умеют!

— Очень даже умеют! Зачем бы тогда Зимородову школу открывать? Ага, съели!

— Господа, господа, — осуждающе проворчал Грушевский и покачал головой. Пристыженная молодежь перестала пререкаться.

— Действительно, Сонечка, — усовестил все же барышню Коля, — постеснялись бы иностранца.

Он имел в виду спутника Максима Максимовича, который до сих пор не произнес ни слова, хотя, как только увидел платочек с окурками, достал инкрустированный портсигар и задымил гаванской сигарой на все купе.

— Вообще-то принято спрашивать у присутствующих дам разрешения закурить, — отважилась Соня сделать замечание незнакомцу.

— Но ведь вы собирали окурки, — резонно заметил тот на чистейшем русском языке, чем опровергнул романтичную версию о своем возможном иностранном подданстве.

— Не затем же, чтобы курить!

— А зачем?

Грушевский, будто только что вспомнив о своем товарище, сначала бросил осуждающий взгляд на курильщика, а затем, заметив, что Соня начинает покашливать, просто потушил сигару сам, для чего аккуратно вынул ее из длинных пальцев спутника. Курильщик лишь грустно вздохнул и уставился в окно на пролетающие поля с поднявшейся уже зеленой порослью пшеницы, живописные рощи и сосновые полянки.

— Тюрк Иван Карлович, — запоздало представил товарища Грушевский.

— Тот самый?! — воскликнула девица, с интересом поедая глазами странного попутчика, будто он только что материализовался из пустого воздуха, а не ехал с ними в одном купе всю дорогу.

— Это конгениально, — расширил глаза и Коля. — Придет время, и всех безумцев выпустят на волю, они смешаются с нормальными людьми, а в домах умалишенных и тюрьмах будут сидеть варвары мещане и скучные фармацевты!

— Сомневаюсь, — возразила Соня. — Сумасшедших не будет вообще. Потому что не из-за чего будет сходить с ума, так как в будущем искоренят социальную несправедливость, самодержавие и все в этом роде.

И будто за подтверждением этих смелых прогнозов все хором уставились на Ивана Карловича.

Глава 2

Надо признать, что именно как о сумасшедшем Грушевский и сам узнал о своем компаньоне впервые. Еще до того, как прочел в нескольких газетах, много солиднее «Петербургского листка», заметки о возвращении на родину безумца миллионера, представителя одной из самых знатных фамилий империи. И о «темном пятне на сияющем собрании отечественного дворянства».

Василий Михайлович Копейкин, старинный друг по университету, который продолжил научную карьеру, в отличие от Грушевского, застрявшего на скучном поприще казенной службы, неожиданно пригласил заехать к нему в Мариинскую больницу.

— Понимаешь, старина, меня попросили подыскать достойного человека в качестве компаньона и личного доктора для одного чудака, — сразу приступил к делу профессор Копейкин, расхаживая по кабинету и куря папиросу, которую зажал пинцетом, чтобы не марать руки перед следующей операцией. — Он, видишь ли, не то чтобы болен, а скорее не здоров. Черт их разберет, изломанных дворянчиков. Этим экземпляром несколько лет занимался один швейцарский психиатр, у которого бедолага и жил. И вот наш идиот возвращается, так сказать, на родину, а родственники опасаются, как бы он здесь чего не учудил, с непривычки к родному воздуху.

— Но помилуй, Вася, это не моя специальность, я ведь больше дело имел с мертвыми, чем с живыми!

— Вот и прекрасно, он, говорят, такой и есть, в смысле, смирный совсем. Да послушай же, тебе не придется делать ничего сложного или хлопотного. Поездишь с ним по близлежащим губерниям, он задался целью осмотреть картинные собрания в имениях родственников и знакомых. Очень обяжешь, друг, позарез нужны деньги на новый корпус для рожениц. И тебе не повредит, а то сидишь в своем пыльном углу, с тех пор как… Ты мне давно уже не нравишься, старина, давай прекращай-ка это свое пещерничество. Ну, вот и сговорились, вот и славно!