Книга Зверь дышит - Николай Байтов

1

Я увидел Свету впервые во время вечернего чтения — в холле турбазы под Смоленском. Мы все там сидели — т. е. все, приехавшие на третий фестиваль Голубева (последний, камерный). Одни литераторы, без музыкантов (если не считать Тиля). Всё равно они ездили раньше почти все, а я не ездил и многих не знал…

Итак, мы собрались в холле — в первый, наверное, вечер после приезда, в рождественский сочельник — и читали в своём кругу. Публики не было и не предполагалось (т. е., по сути, не фестиваль, а конференция). Я, наверное, тоже читал… Не «наверное», а точно, потому что, когда я увидел Свету, я был повёрнут лицом к аудитории, — значит, читал в этот момент. А Света сидела в заднем ряду, в тени. Позади её стула стоял мужчина и, склонясь над ней, что-то нашёптывал. Она улыбалась — едва заметно и как-то странно… Странно то, что она слушала этот шёпот, но её взгляд был повёрнут внутрь, в собственные глубины.

2

Впоследствии в одном из её текстов я встретил выражение, очень точно передающее то выражение её лица: «для меня самое интересное — это тайная жизнь моего тела»… или как-то так: «…прислушиваюсь к тайной жизни моего тела, и для меня нет ничего интереснее и удивительнее».

В её улыбке было, вместе с тем, нечто циничное или лучше сказать — всезнающее. Но это всезнание касалось только внешнего мира. Оно явно относилось к тому, что шептал кавалер. — «Ну да, ну да, давай рассказывай!..» — И загипнотизированный — остановившийся, расширенный — взгляд внутрь…

3

Нет, не так. — Я увидел Свету впервые на перроне Белорусского вокзала, у поезда, который отходил в Смоленск. Мы с Лёвшиным подошли к вагону. Там стояла кучка «наших». Кое-кого я знал. Две девушки стояли немного в стороне, за кругом общего разговора и приветствий. Теперь я знаю, что это были Света и Ира Семёнова. Света сказала Ире нервно — и, как мне показалось, с досадой: «Ну давай покурим, что ли». Они закурили.

К чему относилась её досада, я не понял — и в то же время мне показалось, что понял. Но я не мог этого объяснить… Сейчас могу — для себя, но не стану этого делать для читателя, — не хочу напрягать текст громоздкими усилиями… Ибо мой талант вербализации, увы, ограничен, и многое ему не по зубам.

4

…Света сидела в заднем ряду, в тени. За спинкой её стула стоял мужчина и, склонясь над ней, что-то шептал в ухо.

Что это был за мужчина? — Наверное, Ткаченко. Или фотограф, приехавший с нами, — фамилии не помню и никогда его с тех пор не видел…

Нет, пожалуй, это был именно фотограф. А Ткаченко наложился на эту сцену из-за моей антипатии к нему, которая возникла позже — по Светиным рассказам и по моим двум встречам с ним впоследствии, в ПЕН-клубе… Впрочем, уже тогда, на турбазе, Ткаченко казался мне странным, неприятным (смешным в своей надутости?). Он почти ни с кем не общался, жил в отдельном номере, в столовую приходил важный — соблюдал какую-то «дистанцию», ему одному ведомую. Участвовал ли в вечерах, читал ли? — не помню. Вроде нет. Зачем тогда он ездил?..

5

Бессилие моего таланта, в частности, проявляется в том, что я не могу представить себе, что именно он шептал ей… Ну ладно, представить не могу, но просто моделировать несколько пошлых (или не таких уж пошлых) фраз — неужели трудно для опытного литератора? — Да, трудно, не получается почему-то.

Общий-то смысл и направление (цель) этого шёпота — ясны. Света это называет — подбивать клинья. Когда я однажды в разговоре с ней — и со ссылкой на неё — употребил это выражение, она возмутилась: «Да ты что! Я никогда так не говорю». На самом деле она говорит, но, видимо, не замечает. Несколько раз говорила. Впервые я обратил на это внимание, когда она рассказывала мне про парня, который приплыл к ней и сел рядом — а она лежала на берегу Кратовского озера, ждала меня (я должен был подъехать с дачи на велосипеде). — «И что он тебе говорил?» — «Да так… Подбивал клинья…»

6

Итак, Света сидит в заднем ряду в тени. И некий мужчина (наверняка фотограф!), наклонясь сзади к её уху, шёпотом подбивает клинья… Тёртый мужик — ему, конечно, известно, что «женщина любит ушами»…

Света улыбается — едва заметно и как-то странно. По её лицу кроме этой улыбки бродят блики… Нет, улыбка не «бродит», она неподвижна, как у Джоконды, а бродят — трепещут — только красноватые блики… Потому что она сидит в тени… Потому что, — как я теперь вспоминаю, — мы читаем при свечах.

Свечи купил я — в церкви. Ещё днём я спросил Сашу Голубева, где ближайшая церковь. Смоленск был в пяти километрах, но оказалось, что туда идти не обязательно: церковь имеется километрах в двух по той же дороге, в селе… — каком-то — забыл… И я пошёл к Рождественской всенощной. Была уже почти темнота — кругом снега и чёрные кусты.

7

Прошло Рождество. Утро 8-го числа было пасмурным и тяжёлым. Медленно, долго, поодиночке тянулись отдельные личности в столовую на завтрак. Мы со Светой пришли вместе, одними из первых (потому что ночью почти не спали), и сели скорбно за столик у окна. Мы молчали…

Вдруг появился мощный и бодрый Саша Голубев. Он вместе с каким-то помощником внёс ящик водки и, быстро пройдя по залу, расставил на каждый столик по бутылке. Я восхитился им. Немного дрожащей рукой я свинтил пробку и, уже наклоняя, задал вопрос: «Мадам, вы как? Вам налить?» — «Ну… да… только совсем немножко…»

8

Нина Искренко, управлявшая вместе с Митюшёвым программой фестиваля, велела мне купить свечей. — «Вечером устроим святочные чтения. Если будут свечи — отлично. А может быть, будем гадать…» — Даже скинулись — кто по рублю, кто и по трёшке.

Я, имея в кармане сумму и глядя на чёрные кусты вдоль дороги и на крупные рождественские звёзды, шёл в сомнениях. А вдруг не продадут столько? — Скажут: «Вы не для церкви свечи покупаете. Вы с собой их заберёте? Что вы собираетесь с ними делать?» — (т. е. в каких-то иных культах использовать — языческих или, чего доброго, сатанинских?) — Что мне в этом случае отвечать? — Что свечи предназначаются для озарения двух десятков литераторов, собравшихся в холле Богом забытой турбазы?.. или для озарения улыбки Светы, сидящей в заднем ряду, к уху которой приник… кто? — да, наверняка это был фотограф, а не Ткаченко…

Но женщина за свечным ящиком ничего не спросила. Очень любезно она продала мне два или три десятка толстых свечек. Я поставил к иконам штук пять. Остальные, сунув в сумку, понёс назад после службы. И потом их зажгли на тех чтениях, когда я увидел…

9

Её лицо при этом… Но что я могу объяснить? — Нужна речь кавалера, а её нет…

Впрочем, кое-что всё-таки могу. — Когда Света после Смоленска впервые мне позвонила, она сказала так: «Байтов, о тебе здесь все только и говорят. Ты такой знаменитый… Ну и вот я решила позвонить…» — Многоточие продолжается, оно требует ответной реплики…

В это время она томилась, встречая старый Новый год у Бунимовича (на Патриарших прудах). А я томился на квартире в Царицыне. И я понял, что именно такая конструкция разговора — неопределённая и вместе с тем весьма направленная на конкретную цель — и называется «подбивать клинья». (Отметим, что она идентична конструкции, которую употребила когда-то рыбачка Соня, направив к берегу баркас.)