Книга Под шляпой моей матери - Адельхайд Дюванель

Эмиль никогда не пытался выставить себя перед невестой в лучшем свете; он не разучивал перед зеркалом очаровательных, отличительно мужских жестов и не старался вести высокодуховные беседы. Он не одевался тщательнее обычного и сам поражался своей небрежности, даже был обеспокоен ею. Время от времени он с тоской вспоминал о Соне, матери его сыночка, которая жила где-то за границей и однажды заявила: «Я так тебя люблю; я бы хотела тебя родить», что Эмиль восторженно записал для одного из запланированных рассказов. (Его истории отличались мрачностью и повествовали о падших девушках, больших городах, асфальте и неоновых огнях). Он спрашивал себя, любит ли он Лизу. Она не была страстной, но отличалась, как она заверила, едва ли не железным здоровьем. Она была высокой, сильной, бледной девушкой с голубыми, слегка навыкате, глазами и светлыми короткими волосами. Эмиль же был хрупкого телосложения и носил цветастую одежду, за что знакомые прозвали его попугаем. Его худые, нервные руки были словно листья на ветру. На его подбородке будто на клею держалась рыжая бородка, как и его внебрачный сын, свидетельствовавшая о том, что он был мужчиной. И не просто мужчиной — в этом он был убежден — а мужчиной с хорошим вкусом и самобытным характером. Шагая по улицам, он держал подмышкой кожаную папку; казалось, что с ее помощью он хотел что-то доказать или подчеркнуть. В папке были его рассказы и начатая годы назад автобиография, ожидавшая завершения. Он был склонен к романтике и по-своему, по-детски религиозен. Однажды, это было за несколько дней до Рождества, он попивал чай, сидя в комнатушке Лизы, и вдруг сказал, что если бы был богат, то хотел бы каждый день выезжать в карете, запряженной шестью белыми лошадьми. По пятницам лошади были бы вороными, а на Пасху устраивался бы большой праздник. Он до сих пор помнил растерянный взгляд, которым Лиза смотрела на него после. Из этого он заключил, что она воспринимает мир совершенно не творчески. Тогда было сумрачно и шел снег. Его хлопья нападали на окна как круглые, нежные пальцы, а свечи рождественского венка гнулись от почти невыносимой жары и походили на белых, преклоняющих колени монашек. После Лиза стояла на балконе рядом с ожидающей Рождества елкой и махала ему, пока он шел в свою холостяцкую квартиру. Ему казалось, она, как и дерево, ждет самого значительного события в своей жизни, и это наполняло его нежностью, немного злостью, страхом, но также силой и гордостью.

Когда он вышел из квартиры Лизы, снег кончился. Мороз вскинул улицу на свои белые острые плечи. По дороге вокруг Эмиля порхали странные фантазии. Он видел перед собой Лизу, она приказывала ему подняться на гипсовый пьедестал, который она отлила еще школьницей. Она упала перед ним на колени и молила его, правда перед этим попросив его не выворачивать ноги. Он возразил, что это вредная привычка, которая осталась с детства. Тогда он пытался подражать походке отца, страшного школьного учителя, который страдал сенной лихорадкой и которого дети прозвали «индейцем Плоская стопа». (Мать Эмиля носила монокль, а их пес Белло охрип. Эмиль всегда стыдился своего однообразно цветущего здоровья). Из темноты выплыла закутанная в черное фигура. Когда она приблизилась, он увидел, что это Йозеф, его друг, крупный парень, который раскрашивал не зубы, а телеграфные столбы. Иногда они с Эмилем проводили субботние вечера в трактире. Йозеф подмигнул ему и поздравил с будущей свадьбой, а потом сказал, что священнику ничего не стоит одним мановением руки, одним движением языка устроить или испортить судьбу Эмиля, потому что в глазах священника он был невинной овечкой.

Эмиль уже несколько недель не виделся с Йозефом, который, кстати, был не женат, и чувствовал, что друг на него обижен, а потому пригласил его на бокал вина к себе в квартиру, до которой они как раз дошли. В белых, развевающихся одеяниях их обступала ночь. Дул резкий ветер. Йозеф покачал головой и угрюмо сказал, что ни одна женщина не заменит разговора с добрым другом, но Эмиль сделал свой выбор и дружба, какая была между ними, теперь уж невозможна. Помнит ли он, как они говорили о Боге и мире. Эмиль помнил. Он верил в Бога и был убежден, что создатель сотворил людей несовершенными, чтобы они работали над собой, совершенствовались, но ему казалось, что ребенком он был совершеннее, чем сейчас. Ребенком он любил. Особенно ясно он помнил свою любовь к молоденькому, худенькому малышу, который по любому поводу разражался рыданиями. Теперь его сердце казалось мертвым, и то что он гладил по голове детей и зверей, которых встречал, не выражало ничего кроме, возможно, тоски. Он легко поддавался влиянию и, зная об этом, защищался от любого влияния упрямым безразличием. В такие моменты он был похож на животных, которые притворяются мертвыми, как только чувствуют угрозу. Сам он считал себя человеком смиренным. Бог был для него светом в лесной чаще, где никто иной не мог найти дорогу; хорошо еще, если отблеск этого света отражался в глазах проскакавшей мимо косули или в перекатах ручья. Время от времени он ходил в церковь, чаще по вечерам, настроиться.

Он попрощался с другом, который внушал ему некоторую неловкость, поднялся в свою темную, холодную квартиру, и, стуча зубами, лег в кровать. Он думал о том странном обстоятельстве, что в детстве у него всегда поднималась температура перед важными событиями. По этой причине ему так и не довелось вместе с классом поехать на природу или принять участие в театральной постановке. Он не мог понять, была ли встреча с Йозефом реальностью или видением, и долго не мог уснуть. В комнате, словно серые листья, росли тени. Внезапно он увидел в изножье кровати Соню. На ней было черное платье, она была выше и стройнее, чем в его воспоминаниях, но лицо было печальным и старым. Она открыла сундук, в котором на красном канапе сидела Лиза, судя по всему, беременная, и смеялась.

Проснувшись, он чувствовал себя неважно, но все равно встал, потому что любил испытывать свою силу воли, как ему прекрасно было известно, довольно слабую. На Рождество, в день, когда они хотели отпраздновать помолвку, он так и не смог встать. Утро алюминиевого цвета приклеилось к окнам. Лиза принесла ему фруктов, книги и маленького ежа из дерева, милую игрушку, которая тронула его до слез. Она украсила комнату еловыми ветвями и свечами. Йозеф навестил его с бутылкой вина. Он ни словом не упомянул об их встрече в тот вечер, а Эмиль не решался спросить. После того, как друг, которого Лиза встретила прохладно, если не враждебно, распрощался, она присела на край кровати. Эмиль старался держаться раскованно, но его вдруг охватило необъяснимое беспокойство. Ему почудилось, что она изменилась; она казалась ему зловещей, непредсказуемой, и он бы не удивился, если бы она вдруг вытащила нож с намерением его убить. (Ему пришло в голову, что он и раньше страдал от подобных фантазий, например, чувствовал угрозу от безвредных прохожих. Однажды он увидел себя сидящим на скамье в парке. То видение длилось всего несколько секунд, но сильно его обеспокоило). Вечером они тихо отпраздновали Рождество и это было так печально, словно не новорожденный младенец лежал в колыбели, которую установила в вертепе Лиза (дешевые, купленные в лавке пастухи и короли с улыбкой пялились в пустоту), а старик при смерти.

В последующие дни, когда постоянно шел снег, так что машины оказались заперты на улицах, а люди передвигались по городу на лыжах, Эмиль завел привычку нервно покашливать, жаловался на мигрени и желудочные колики, думал, что у него опухоль или даже рак желудка. Он попросил Лизу принести ему в кровать словарь, в котором часами читал о разных болезнях, обнаруживая у себя все новые и новые симптомы. Когда врач заверил, что он страдает от простого гриппа, Эмиль, кажется, даже обиделся. На покрывале лежала папка с его рассказами и начатой автобиографией; время от времени он брал оттуда несколько листков и читал. Особенно часто, особенно мрачно смотрел он на некоторые строки, повествовавшие о том, что он был необычайно честолюбивым ребенком и уже в три года не выносил, когда другие люди казались ему изящнее, умнее, успешнее. Как ему рассказывали родители, ребенком он после похода в цирк — в тот раз у него по счастливой случайности не было температуры — пытался встать на голову, жонглировать мячиками, ходить на руках, а когда эти фокусы ему не удались, разрыдался от злости.