Книга Богоборцы из НКВД - Олег Смыслов

Прочитав часы, митрополит Владимир вошёл в алтарь и остановился перед столиком. Секретарь собора вручил ему три жребия, на которых архипастырем были начертаны имена кандидатов. Последние были вложены в ковчежец, поставленный слева от царских ворот. Затем под чтение Апостола из Успенского собора была внесена Владимирская икона Божьей Матери… Но вот закончилась литургия, молебное пение, и митрополит Владимир вынес ковчежец, благословил им присутствующий народ и снял с него печати.

Из алтаря вышел старец Зосимовой пустыни Алексий, облачённый в чёрную мантию, и после благословления митрополита Владимира, отпустив земные поклоны, трижды совершив крестное знамение, в глубокой тишине вынул из ковчежца жребий, передав его митрополиту Владимиру.

Вскрыв его, тот громко, чтобы слышали все, зачитал:

— Тихон, митрополит Московский. Аксиос!

— Аксиос! — троекратно повторил за ним весь народ и всё духовенство, и все вместе с хором запели торжественный гимн «Тебе Бога хвалим». (Аксиос! — Достоин!)

Интронизация состоялась 21 ноября (4 декабря) 1917 года в кремлёвском Успенском соборе, в праздник Введения.

Наречённый в патриархи, обращаясь к присутствующим в своей речи, в частности, сказал:

— Нахожу подкрепление в том, что избрания сего я не искал, и оно пришло помимо меня и даже помимо человеков, по жребию Божию. Уповаю, что Господь, призвавший меня, Сам и поможет мне Своею всесильною благодатию нести бремя, возложенное на меня, и сделает его лёгким бременем.

Власть уже принадлежала большевикам, и трагические нотки в голосе нового патриарха звучали как некое предвидение ещё пока незримого…

23 января 1918 года Совет Народных Комиссаров издаст декрет «Об отделении церкви от государства и школы от церкви».

Теперь доберутся руки новой власти и до Церкви…

Глава первая

Тучков

1

Эти дни в апреле 1957-го стояли холодные, но ясные. В Центральном госпитале МВД СССР, куда его госпитализировали совсем недавно, ему была выделена отдельная палата. Но, несмотря на такое почти привилегированное положение, дела его были плохи, а дни уже фактически сочтены.

Распадающийся кровоточащий рак желудка с метастазами был не просто страшной болезнью, а последним и жутким приговором всей прошлой жизни. Опухоль обнаружили неоперабельной, и он прекрасно знал, что скоро умрёт.

В чистой палате пахло медикаментами, молодая медицинская сестра частенько забегала к нему, как казалось, по пустякам: то поправит одеяло, то сделает спасительный укол, то поинтересуется состоянием здоровья, прекрасно зная, что такового в природе уже нет.

Нарушая тишину, прерывая какие-то мысли, она вовсе не раздражала его. Пусть некрасивая, но зато молодая, кровь с молоком. Таких девушек он видел превеликое множество. С лица воду не пить, а тем более ему — умирающему медленно и страшно. И он пытался улыбнуться ей, хотя сам не понимал, что вместо улыбки у него получалась скорее всего какая-то чудовищная гримаса. Безнадёжного, завершающего свой путь досрочно пожилого человека.

— Евгений Александрович, — негромко сказала она в очередной свой приход, — к вам гости.

И буквально через долю секунды к нему в палату вошёл он — его последний покровитель, его собеседник и продолжатель дела, которому была отдана целая жизнь.

Георгий Григорьевич, поздоровавшись, присел рядом на поставленный медсестрой стул и, поправив накинутый наспех белый халат, с усталостью в голосе спросил:

— Ну, как ты, Евгений Александрович?

— Ты знаешь, Георгий Григорьевич, я частенько теперь вспоминаю тридцатые годы и своё увольнение, — с трудом повернувшись на кровати на левый бок, негромко заговорил Тучков. — С одной стороны, отвлекаюсь, с другой — по-новому мучаюсь. Такая была бурная жизнь! А как всё обернулось. Обидно. Все последние восемнадцать лет всё не то…

— Ты только не нервничай, — перебил его Карпов. — Тебе же нельзя нервничать.

— Да ладно, Георгий Григорьевич, или ты думаешь, я от этого дольше проживу. Судьбу не проведёшь! Так вот, представь себе, выполнив свою историческую миссию на протяжении десяти лет, я получаю повышение. В 1932-м меня назначают заместителем полномочного представителя ОГПУ по Уралу. Полпредом тогда был сам Рапопорт Григорий Яковлевич, бобруйский еврей. В 33-м я снова возвращаюсь в Москву, а его на Сталинградский край опять полпредом. В 35-м он получает звание комиссара ГБ 3-го ранга, а в 36-м его снимают с работы и увольняют. Работал он начальником инспекции по качеству продукции Наркомата пищевой промышленности СССР.

Представляешь? И это комиссар московской ВЧК с 1918 года! А дальше что? В 37-м арест, в 38-м расстрел.

— Если ты помнишь, — вновь перебил его Карпов, — тогда, в 35-м, генеральские звания комиссаров ГБ получили 40 человек. Именно они и проводили ту самую «большую чистку» с 36-го по 38-й, а к 41-му из них в живых осталось только двое.

— А мне и до сих пор непонятно, всё что происходило тоща. Неужели среди нас, чекистов со стажем, были одни враги?

— На этот вопрос у меня и теперь нет ответа.

— А я вот пытаюсь его найти. Но пока не получается. В 33-м назначают меня заместителем Особоуполномоченного при коллегии, сначала ОПТУ, затем НКВД. Занимался я там «спецпроверками» по нашим коллегам. Дело тонкое, сам понимаешь, и выезжать приходилось, и выяснять происхождение, и факты какие-либо подозрительные проверять. Словом, не был я последним человеком. Дело делал всегда честно и до конца. Даже с октября 37-го по декабрь 38-го доверили мне исполнять обязанности Особоуполномоченного, звание майора госбезопасности присвоили. Помню, делом самого Медведева занимался. Он же за связь с «братом-троцкистом» был из партии исключён. Мне вот поручили. Дмитрий Николаевич тогда проживал в гостинице «Москва» у другого чекиста, Полещука. Многое скрывал, а мы его под «колпаком» держали. Всё знали. Но надо отдать ему должное, был он настойчивым человеком и отчаянным. Весной 38-го даже голодовку объявил. Да ещё где? В центральном вестибюле Курского вокзала, под портретом Сталина! Мы и об этом знали. В результате наверху приняли решение о его восстановлении в органах. Стал он и Героем, и полковником, и писателем. Правда, умер уже в 56-м. А что я? В один прекрасный день меня вывели в резерв и уволили.

Был это октябрь 1939 года. Да ещё как: «за невозможностью дальнейшего использования», на пенсию.

— Срок действительной службы у нас завершался в сорок пять лет, а тебе сколько тогда было? — поинтересовался Карпов.

— Сорок семь. Но ведь обязательная служба считалась до пятидесяти пяти. Да если ты помнишь, уволить тогда могли в аттестационном порядке по служебному несоответствию и за невозможностью использования в связи с сокращением штатов или реорганизацией. А ещё по приговору суда, по аресту судебными органами и невозможностью использования на работе в Главном управлении госбезопасности.