Книга Виктор Суворов: исповедь перебежчика - Дмитрий Гордон

Приходится слышать, что памятник Сталину был вызовом западным областям, которые сооружают монументы Шухевичу и Бандере. Обсуждать эту тему я не рискну, — она неподъемна! — но несмотря ни на что, все-таки эти люди воевали за Украину, и у них были свои резоны. Жители Западной Украины встречали гитлеровцев с цветами, но произошло это не потому, что Гитлер хороший или люди такие плохие, — просто после того, как неполных два года, с сентября тридцать девятого по июнь сорок первого, у них похозяйствовали чекисты и комиссары, они рады были любому, кто от советской власти избавит. Какой же бесчеловечной она была, если народ пошел кричать «Ура!» Гитлеру?

Время лечит: боль рано или поздно утихнет, и общество выздоровеет, справится с этим нарывом, просто обе стороны должны постараться друг друга понять. Когда я служил в 66-й гвардейской мотострелковой Полтавской Краснознаменной дивизии, мне приходилось общаться с пожилыми людьми и в Черновцах, и во Львове. Они признавались, с какой огромной надеждой ждали: «Вот придут скоро русские!» (под которыми, естественно, подразумевалась Красная Армия), потому что помнили их по Первой мировой. Тем горше было разочарование, когда оказалось, что пришедшие совсем не похожи на освободителей: и солдаты, и командиры были запуганными, избегали контактов — над ними довлел тридцать седьмой год.

Мне кажется, с Дмитрием Гордоном нас объединяет не только трепетное отношение к книге, но и вера в то, что она способна изменить мир, и началось это не с «Манифеста Коммунистической партии», как нам внушали в школе, а со времен Иисуса Христа и Библии — может, даже и раньше. В силе напечатанного слова я убедился и на собственном опыте, и хотя, наверное, нескромно ставить себя в пример, но у меня оказался самый правдивый и мощный материал о войне. После выхода «Ледокола» я получил семнадцать кубометров писем, которые сейчас находятся в канадском исследовательском институте — я их туда отправил, потому что во всем этом разобраться ни сил не имел, ни времени.

Сейчас тоже письма идут, но объемы, разумеется, несравнимые — тогда был какой-то взрыв, и практически в каждом послании люди свидетельствовали, что их историческое сознание полностью изменилось. До этого ведь война воспринималась как что-то нудное, официозное: подошло 9 Мая — фронтовики выпили, закусили. Никто ни о чем не спорил, всем все было понятно, и даже если миллионы людей со мной не согласны, ничего страшного в этом нет. Главное, что они стали задавать вопросы, думать, и даже если, допустим, во всем я не прав, заслуга моя заключается в том, что я вызвал дискуссию, которая продолжается четверть века — с восемьдесят пятого, когда появилась первая публикация, и по сей день. Даже если моя теория чепуха, это был фитиль: из искры возгорелось пламя, которое бушует и не утихает. Надеюсь, теперь понятно, почему мне смешны скептики, которые пророчат бумажным книгам скорую кончину.

Любуюсь своими внучатами, когда в очередной раз они у нас с Татьяной гостят. В недавний приезд — Лева и Скарлетт буквально на днях отбыли! — мальчишка забрался в мой кабинет, где, кроме книг, хранится еще и оружие: автомат Калашникова, действующая винтовка Мосина (российская трехлинейка, с которой отвоевали и Первую мировую войну, и Вторую)… Здесь же пробитая немецкая каска (два входных отверстия маленькие, будто толстой иглой прошиты, а выходные — разорванные, страшные), немецкий штык. Его-то дочка и обнаружила в детской постели, когда утром пошла поднимать ребятишек. Пацан утащил штык, да так и уснул с ним в обнимку — заодно с Левой и мне на орехи досталось.

К чему я веду? К тому, что и внук, и внучка у меня умнички, читают, как ни странно, по-русски (нас же, русскоязычных, так мало — мы с женой да еще дочь, а против нас и улица, и школа, и телевидение). Они, конечно же, англичане, но русско-украинско-английско-уэльские, и этим гордятся, а я в свою очередь не просто радуюсь их успехам, но и анализирую постоянно, что у них от страны, где родились, а что от славянских корней.

Я обречен на то, чтобы сравнивать то и дело традиции, привычки, подходы — за годы, проведенные в Великобритании, у меня взяли бесконечное количество интервью. Когда приезжаю, например, на недельку в Польшу, мне сразу вручают план, где буквально все по минутам расписано. Выступать по телевидению приходится по три раза в день, так что иной раз и взмолишься: панове, я ж не машина, человеку свойственно уставать! Они в ответ только руками разводят: ничего не поделаешь, люди требуют.

Каких только вопросов мне за это время не задавали: в том числе — отличается ли западная школа журналистики от постсоветской? Сразу договоримся: зависит все не от национальности, а от интеллектуальных способностей. Умные ребята и в России есть, и в Украине, и в Британии, и в Америке, но есть и пустые, недообразованные, примитивные — вот по этому признаку их и делю.

Впрочем, и национальные особенности сбрасывать со счетов нельзя — те же янки везде все стараются переделать на привычный манер. Скажем, когда американские войска находились в Германии, они создавали вокруг мини-Америку: с «Макдональдсом», со всеми штатовскими атрибутами, а вот британские солдаты ходили в немецкие гасштетты (трактиры), пили там пиво. Я, конечно, утрирую, но, в принципе, американец считает, что есть только его мнение и неправильное, и если вы поступаете не так, как это принято в США, то лишь потому, что заблуждаетесь, а вот англичанин, когда оказывается на Цейлоне, в Индии или на каких-нибудь островах в Атлантическом океане и видит что-либо непривычное, говорит себе: «Эй, стоп!». Он спрашивает, пытается разобраться, вникнуть в чужую логику, поэтому Британия и имела такую империю — самую мощную в истории человечества.

Дмитрий Гордон, на мой взгляд, похож в профессиональном плане на англичанина: он сразу располагает к себе, причем не только улыбкой, но и тем, что пытается проникнуть во внутренний мир собеседника. Народная мудрость гласит: если хочешь иметь друга, стань другом сам — у Димы готовность к такой самоотдаче присутствует на органическом, генном уровне, и хотя я окончил военно-дипломатическую академию, не сочтите эти слова дипломатией — они искренни.

Заданный вопрос несет уже в себе зачастую ответ, и если интервьюер подготовился плохо, на дурацкие вопросы такие же дурацкие получит ответы, а вот во время общения с Дмитрием мне временами казалось, что он знает мои книги едва ли не лучше меня. Мы говорили часов пять, и он ни разу меня не перебил, в его глазах светился неподдельный интерес. Не секрет, что собака всегда знает, кто ее гладит: друг или враг, так вот, беседуя с Димой Гордоном, я чувствовал себя счастливой собакой, потому что ощущал с его стороны человеческое отношение.

На журналистов всех мастей, независимо от их национальной принадлежности, влияет политическая ситуация — так, например, когда рухнул Советский Союз, многим казалось, что люди, которые боролись против коммунистического режима, будут теперь наверху, станут новой властью или, по крайней мере, ее советниками. Помню, тогда сюда, в Лондон, ринулись толпы корреспондентов из Москвы. Разыскивали диссидента Буковского: «Владимир

Константинович, расскажите, как вам сиделось», «Ой, как в Союзе было ужасно!», «Ах, проклятые, они же вас засадили!», но как только эти флюгеры поняли, что не за власть диссиденты боролись, а за нашу — не свою личную! — свободу, их будто ветром сдуло. Пошло разочарование: «А-а-ах, власть не здесь — в Кремле», и все уже к вечно пьяному Ельцину побежали, стали путешествовать с ним на теплоходе по Енисею… Мне очень понравилось, что Дмитрий в своей работе руководствуется не конъюнктурными соображениями, а исходит из того, интересен ли собеседник лично ему.