Книга Год тумана - Мишель Ричмонд

Не знаю, когда именно мне стало понятно — что-то не так. Шла и шла, а Эммы все не было видно. Я даже руки простерла, как будто пыталась раздвинуть туман, хотя вся нелепость этого жеста была очевидна.

— Эмма!

Паника пришла не сразу, я сопротивлялась около минуты. Сначала ощутила нечто вроде головокружения — примерно то же самое испытывала в детстве, когда стояла по колени в теплой воде Мексиканского залива и подставляла лицо жаркому солнцу Алабамы, чувствуя, как волны вымывают песок из-под ног. Ты лишаешься опоры постепенно, а потом как-то враз теряешь равновесие и падаешь в набежавшую волну, набирая полный рот соленой воды и широко распахивая глаза.

— Эмма!

Из прошлого накатило ощущение зыби под ногами, и оставаться на месте сделалось невмоготу; я побежала — сначала вперед, потом назад, по собственным следам. Озорница, наверное, прячется, мелькнула спасительная мысль. В нескольких метрах от мертвого тюленя, сплошь покрытая граффити, пестрела бетонная стена. Мысленно я представляла себе, как Эмма, затаившись в укрытии, хихикает. Картинка получилась настолько четкой и правдоподобной, что я почти поверила, будто так оно и есть. Но каково же было мое разочарование, когда за стеной девочки не оказалось. Страх, жуткий липкий страх угнездился где-то внутри, меня буквально швырнуло на колени и вырвало на песок.

Недалеко от расписанной «бетонки» местополагались общественные уборные. Подбегая к ним, я ощутила приступ ужаса — знала, что поиски ничего не дадут. Пересекла двухполосное скоростное шоссе и заглянула в женский туалет, темный и пустой. Обошла здание кругом и осторожно скользнула в мужской. Окна из тонированного стекла, свет очень тусклый, мрачно, невзрачно. Почти теряя сознание от недобрых предчувствий, порылась в мусорном баке в поисках детской одежды или обуви, потом встала на четвереньки и посмотрела за писсуарами, задерживая дыхание от жуткой вони. Ничего.

На обратном пути меня всю трясло, пальцы онемели, в горле пересохло. Я вскарабкалась на верхушку дюны, огляделась вокруг, но во всем мире, наверное, не осталось ничего, кроме непроницаемой белой дымки тумана и невыразительного глухого гула автомобилей на шоссе. Какое-то время я стояла неподвижно, а потом сказала вслух:

— Думай. И не паникуй.

Снова вперед, в бесплотную жемчужную завесу — еще полмили по пляжу; холм, с Клифф-Хаусом на вершине; развалины Сутро-Басс; кафе Луиса. Справа начинается длинная пешеходная дорожка, которая упирается в шоссе; за ним расстилается парк Голден-Гейт; позади на много миль тянется пляж, а слева шумит холодный серый океан. Как будто находишься в самом сердце вытканного туманом лабиринта с невидимыми стенами и неисчислимым количеством распутий. Ребенок пропал на пляже. Куда Эмма могла деться?

Глава 3

Снова и снова буду возвращаться к этому дню и сохраню записную книжку, в которую заносила все детали. Там останутся наспех сделанные наброски, чертежи моих перемещений, страница за страницей, на которых пыталась вернуться в прошлое. Будто память — вещь надежная, события не стираются из нее так же быстро и безвозвратно, словно карандашные строчки в блокноте под ластиком. Скажу себе, что где-то там, погребенный в замысловатых катакомбах моего сознания, есть ключ к разгадке — нечто крошечное и затерянное. То, что приведет к Эмме.

Все захотят узнать, в какую именно секунду я поняла, что девочка пропала. Все захотят узнать, не видела ли на пляже кого-нибудь подозрительного, не слышала ли чего-нибудь до или после того, как малышка исчезла. Все — полиция, репортеры, Джейк — станут опять задавать одни и те же вопросы и с надеждой заглядывать мне в глаза, как будто от этого что-то вспомню и простым усилием воли сложится головоломка, в которой недостает фрагментов.

Вот что скажу им, вот что знаю наверняка: мы гуляли по пляжу с Эммой, было холодно, лежал густой туман. Она выпустила мою руку и побежала вперед. Я остановилась, чтобы сфотографировать мертвого тюленя, потом отвернулась в сторону шоссе, а когда посмотрела вперед, кроха пропала.

Единственный человек, которому расскажу всю историю целиком, — моя сестра Аннабель. Только она поймет, как можно потратить десять секунд на краба и пять — на похоронную процессию. Только она поймет, отчего мне так хотелось, чтобы Эмма увидела мертвого тюленя; в ту секунду, когда она исчезла, я строила планы, как бы завоевать ее маленькое сердце. При разговоре с остальными буду тщательно подбирать слова, отделяя важные детали от ничего не значащих подробностей. Они услышат похожую версию, но другую: мы с девочкой гуляли по пляжу. Я отвернулась на несколько секунд, а когда посмотрела вперед, девочка исчезла.

Это похоже на серию фотографий. Вот стою в самом центре лабиринта, не в силах разглядеть, какие дорожки заканчиваются тупиком, а какая, единственная из всех, ведет к потерянному ребенку. Знаю, что должна полагаться на собственную память, которая непременно выручит, знаю, что у меня только один шанс.

История, которую расскажу, определит направление поисков. Если я ошибусь, в финале неизбежно произойдет крушение надежд; если нет — подсказка выведет полицию к ребенку. Нужно ли говорить о почтальоне на парковке, о мотоцикле, о человеке в оранжевом «шевроле», о желтом «фольксвагене»? Или же тюлень, катафалк, бетонная стена и волны куда важнее? Как отделить значительное от незначительного? Один промах, одна ошибка в отборе деталей — и все рассыплется.

Глава 4

Площадь круга равняется пи-эр квадрат.

Время — континуум, который тянется вперед и назад до бесконечности. Это помню еще со времен ученичества.

В девятом классе школы наш учитель, мистер Томас Суэйз, неизменно бодрый и довольно подозрительный тип, по слухам, защитивший докторскую степень каким-то чудом, нарисовал мелком на доске огромный круг. По внешней его стороне и на прямой линии, проведенной из центра, он написал несколько цифр и формул. Его бицепсы так и играли под рукавами белой футболки. «Радиус, диаметр, окружность», — отчеканил он, и великолепно поставленный голос проник в мои сладкие отроческие грезы. Мистер Суэйз обернулся к классу и, глядя прямо на меня, покатал между ладонями ослепительно белый мелок.

Сквозь длинную вереницу окон в комнату лился солнечный свет, воспламеняя медно-рыжие волосы сидевшей впереди девочки; от нее пахло жевательной резинкой. Моя рука лежала на крышке парты прямо в солнечной лужице; на большом пальце запеклась капелька крови — я обкусала ноготь до мяса. В голове ровным фоном стоял сводящий с ума гул. Мистер Суэйз отвернулся к доске. В заднем кармане его синих джинсов лежало что-то круглое.

— А самое главное — это площадь, — изрек он.

Мои колени сами собой раздвинулись, и по бедрам на пластмассовое сиденье щекотливо скатились капельки пота.

За несколько лет до этого, еще в третьем классе, миссис Монк, передвигая стрелки огромных картонных часов, объясняла, что такое время. Секунды подобны песчинкам, упрощала она, минуты — камушкам, а часы — это кирпичи, из которых состоит прошедшее, настоящее и будущее. Она говорила о днях, годах, десятилетиях и веках, о грядущем тысячелетии, которое все мы встретим взрослыми. Потом широко развела большие руки и прошептала: «Эпоха». В маленьком классе, где кондиционер отчаянно боролся с апрельской жарой, миссис Монк, «Учитель года-1977», наставляла нас, улыбалась и неимоверно потела.