Книга Спокойные поля - Александр Гольдштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Станислав Львовский
Роман
Григорий Сковорода любил кладбища. Не довольствуясь рассуждениями о погостах, в летние сутки шел вечером за город и добредал нечувствительно до могил. Там, в полночь, меж свежих захоронений и разрытых гробов, видимых на песчаном месте от ветра, порицал в уединенных своих разговорах людскую страшливость, возбуждаемую зрелищем усопших, а подчас только мыслью о них. Иногда, средь покойников находясь, пел что-нибудь приличное благодушеству, иной же раз, уйдя в ближайшую рощу, играл на флейтраверте, в коем занятии, как во многих прочих, им для себя избираемых, достиг мудрости и веселия, правдивости и смирения.
Не меньше того предаваться любил созерцанию, что в юные годы, что в зрелую осень, что в старости, чистой, будто свадебная рубаха, — одинаково ласковый к прозрачным глубинам вод украинских и к зацветшим, гнилостно-недужным — малоросским: малоросские реки об эту пору болели, но и поздней, пишет географ в трактате полуденных стран, здоровья своего не поправили. У каждой реки есть душа, вторил Григорий Саввич любимцу своему Юлиану, которого речные портреты смолоду перенес по-гречески в тетрадь драгоценных речений и с нею не расставался ни до кончины, ни после, завещав положить к себе в гроб, раскрытую на чуть прикопченных страницах, как если бы время во тьме поводило над ними свечным огоньком, но не закапало воском.
У каждой реки есть душа, и одушевлены кладбища. Так в деятельных мечтаниях сидел на берегу, воображая то златочерепитчатые кровли, краской светящейся венские, но жарче и ярче, то глазастого, в яблоках, олененка из чащи, не подсудного королевской охоте с ее треугольными выстрелами и пороховыми подушечками, облачками на гобеленах, то солнечный столп, гравированный стихотворными величаниями, — воображать значило видеть воочию сотворяемое, на склоне речном, у отверзтой могилы.
Течением вод, омывающих, не размывая, сродственную им землю с надгробием, создается, говорил он, неиссякаемая цельность движения и покоя, посему достойнейшим человека призванием было бы единовременное пребывание с кладбищем и рекой, как Юлиан Милостивый пребывает, сливаясь с Юлианом Отступником, или как древние мудрецы, не покидая кельи, наслаждались отрадой прогулок в саду и отрадой корпения в келии, не выходя из сада. В келиях и садах, улыбался Григорий Сковорода, точно сам звук этих слов был ему мил.
Сумерки, Палестина, автобус к Песчаному побережью, клочки монолога, два профиля женские в конце между сидений, рассеянный свет из окна. Под сорок, каштановые и желтые пряди, сдобные шеи в цепочках и бусах, ноздреватые плечи; летняя, невзирая на спрыскивания, прянотелость подмышки, когда, выставив локоть, теребят гребень с кузнечиком, заколку с затылочной стрекозой. Круто сварены, крепко сбиты, в тучных краях поднялись, но печально туманятся, подтекают слезой голоса, собственно, голос, из близкого притемнения говорящий. Не прилагая особых стараний, так, чтобы выгнуться, угревидным червем исказиться, кольчато извернувшись, приникнуть и, по контрасту, нависнуть, я кое-что слышу из непредназначенного, шатенке, однако, не до случайного перехватчика. На расфасовке конвейер, неделями одинешенька в затхлых стенах, мальчонка худой, близорукий, в чем только душа, и не выдержит в школе — немытая африка, бухара с тюбетейками, коновал из больницы советует вырезать, денька три, но кто приглядит за мальчонкой, ночью встает помочиться, жарко, вся мокрая, приливы и постоянно пучки на расческе. Этого мало, весь ужас в том… взвой, скрежещущий выброс, подброс.
Прикорнувший солдатик трет сквозь дремоту висок, кудлатая йеменка, распустеха, крючит костлявые пальцы, визги отроковиц за спиной, тесно сплетенных, непринужденно хвостатых, выдох венозных перемещенцев, дважды в день избывающих путь. Кто-то метнулся на перекрестке под колесо, человек или зверь, нырнули по ту сторону физики, спаситель крушит руль кулаком, как ярмарочную в малиновой феске голову силомерного турка, ярится по-арамейски. Где же мы, черт возьми: два промышленных склепа, кособрюхий барак, прогрызаемый крысой амбар; времянка учетчиков, буддийски невозмутимый, рифленый, без дверцы, поваленный на бок вагончик; небрежно отринутые, объятые сорными травами бетономешалки — здесь была когда-то промзона, железом распоротая, его глубоко наглотавшаяся, здесь когда-то была, хоть бы что. В клейком небе, душном, беззвездном, никем не окликанном киселе, в отместку даже не льющемся на голову серой крахмальною массой, — смерклое «нет» фонарей: чадный, мутящийся ток.
От гаража с керосиновой оттоманской горелкой, с хасидским заклятьем в честь Нахмана, чудотворца из Умани, — иудейские буквы, белые клейма пророчества: трепещи, воскресение близко — бредут нищеброды, дерюжники, гнусь калечная, ежели богомольно-посадским (братцы, помилосердствуйте) языком-кистенем. Впереди головешка, горелая спичка, мастерица участка в похмельном трико и резиновых шлепанцах. Трясущийся женский шатун с колтуном и приказом по шайке, заводные сипатые хрипы, ключ торчит под лопаткой. За ней скорбный народец, гномы средь гномов в мешках и хламидах, облепленномухие, голубой желтизны, золотистой синюшности. Слепецки плаксиво поют — плоть усохнет, душу истлить не дадим, клянчат гуняво на пропитание, медью бренчат у дверей. Водитель в капсуле грозит монтировкой и суковаткой, не остыв, жмет на газ, быстрей в электрический город, к Песчаному побережью, в процеженный охладителем воздух, прочь, насекомые, прочь.
Вспомнила, этого мало, весь ужас в том, продолжает она, помолчав, когда мы слетели с Французской горы, промчались вдоль пальм, чудно приуготовивших к розовой, с очаровательной звонницей, церкви Св. Петра, скользнули в магнолиевый, чугунный, витой, деликатно овеянный кофе и музыкой переулок (ашкеназские руки льнут к струнам и клавишам), дабы, порхнув из Морского проспекта под аркой — лазоревое, с луною и без луны, светостение, — взмыть в окончанье маршрута… взвой, скрежещущий выброс, подброс, еще кому-то приспичило под колеса, жестяной непочатый снаряд с ананасной водой летит грохоча от кабины до задника. Ткань рвется, как в прозе Петрония. Гвоздевой ливень отточий затопляет молельную и шашлычную сходки, лавки колониальных товаров, выставку подношений из Газы с ермолкой, филактериями и дорожным ларцом Натана из Газы, юнца, одним лишь голодом желания возведшего синий купол мессии, смоковницу, вольноотпущенников и откупщиков, факелы, малопристойную занавесь, яйца дрозда, фасийскую и пеонийскую дичину, сикионские башмачки с белым войлоком, лупанар, двух промотавшихся, очень талантливых оборванцев, похабными виршами умягчающих злополучные трещинки в анусе. Презрев нелюбопытную товарку, она обиженно уткнулась в стекло; я морщусь, выходит, не суждено, не узнать, главное жало останется безымянным, но в стальных фермах моста, освещенных пристрастными коридорами ночи и дня, тень догадки легла невзначай на мои прореженные таблетками волосы.
Бесполезно доискиваться, психологически проникать, обрывать листья вариантного древа. Средоточием ужаса оказывается все что угодно, любое — удушливый полдень, разбитая чашка, петля на чулке, смерть мужа, паук и чужое лицо, выпадение матки, — ибо первично условие произнесения ужаса, а не сам он в своем обескровленном содержании, в неисчислимости своих вероятий, во всех смыслах тождественных, друг от друга неотличимых. Прохожий! минутку, прохожий, я вкратце, не убегай. Чтобы возник ужас — конечно, словесный, верней, разговорный, тот, что рассказывается, тот, о котором рассказывается, а другого пока что мы не касаемся, — должен прежде возникнуть — ты слышишь? ты слушаешь? мне трудно тут не запутаться — механизм его появления. Порождающий речетвор, языковая конструкция, неисчерпаемое родильное чрево под названием «весь ужас в том», и какой бы младенец из общедоступных глубин его ни извергся, он будет встречен равноприязненным отношением врачей, медсестер. Несамозначимый, несамосозданный, не сам по себе из себя сотворенный, он, этот ужас, производится универсальным материнским устройством, могуществом языка, в запасе которого волшебная формула. И когда языковая машина в бессчетно-очередной раз готова к работе, что происходит ежесекундно и повсеместно, ее заряжают любым подвернувшимся к разговорному случаю, необязательным, легко заменимым словцом.
