Книга Солдат великой войны - Марк Хелприн

За другим столиком сидели пятеро мужчин в расцвете сил. Водители грузовиков, все в солнцезащитных очках, полосатых рубашках и выцветших армейских штанах. С могучими бицепсами и большими кулаками. С огромными семьями, работавшие не покладая рук, они думали, что знают мир, потому что ездили через высокие альпийские перевалы и проводили время с блондинками в немецких борделях. Машинально Алессандро превратил их в солдат давно закончившейся войны, которую вскорости могли благополучно забыть, но потом, одумавшись, демобилизовал.

– Еще не приехал, так? – спросил он у хозяина кафе.

– Нет, не приехал, – ответил хозяин, навалился на медный прилавок, чтобы посмотреть на провода, вибрации которых заменяло ему расписание. – Еще далеко. В ближайшие десять минут точно не приедет. – И все-таки ты припозднился, – продолжал он. – Вижу, что тебя все нет и нет, я и подумал, что ты наконец-то сдался и купил автомобиль.

– Ненавижу автомобили, – ответил Алессандро бесстрастно. – И никогда не куплю. Они уродливые и тесные. Лучше уж поеду на чем-то просторном и открытом или пойду пешком, в автомобиле у меня голова начинает болеть. При движении меня там частенько мутит, хоть до рвоты и не доходит. И выглядят они так дешево, что даже неприятно на них смотреть. – Движениями губ он имитировал плевок. В обычных обстоятельствах он бы никогда себе такого не позволил, но здесь он говорил на языке человека, который стоял за прилавком, ветерана Альпийской войны, как и сам Алессандро. – Эти автомобили, – Алессандро словно с неохотой признавал существование нового слова, – прямо везде, как голубиный помет. За последние десять лет я не видел ни одной площади без автомобиля. Их ставят где попало, так что пройти невозможно. Когда-нибудь я вернусь домой и наткнусь на автомобили у себя на кухне, в чуланах и в ванной.

Рим создавали не для того, чтобы по нему ездить, а чтобы он был красивым. Самым быстрым здесь положено быть ветру, а деревья, гнущиеся и качающиеся, предназначены, чтобы его притормаживать. Теперь он как Милан. Теперь гибнут даже самые ловкие, самые шустрые дворовые коты, потому что не успевают перебежать улицы, на которых – и я это помню, – корова могла спать всю вторую половину дня. Атмосфера какая-то исступленная, бешеная, все постоянно куда-то идут, говорят, едят, трахаются. Никто, кроме меня, уже не сидит спокойно и тихо.

Он глянул на ряд медалей, выставленных под стеклом над батальоном бутылок со спиртным. У Алессандро тоже были медали. Он держал их в сафьяновой папке, которая лежала на верхней полке креденцы в его кабинете. Папку не открывал уже много лет. Знал, как в точности выглядят медали, за что его ими наградили, но смотреть на них не хотел. Каждая, потускневшая или блестящая, возвращала его в то далекое время, которое он считал одновременно и слишком мучительным и слишком прекрасным, чтобы вспоминать, ему не хотелось превратиться в одного из множества стариков, которые, точно люди, пристрастившиеся к абсенту, с головой ушли в грезы. Если бы ему принадлежало кафе, он бы, наверное, тоже вывесил все свои медали над стойкой бара, бизнесу это только на пользу, но, пока оставалась такая возможность, он предпочитал держать определенные воспоминания под замком.

– Позволь тебя чем-нибудь угостить, – сказал хозяин. – За счет заведения.

– Благодарю, – ответил Алессандро. – Тогда стакан красного вина. – Выражение «за счет заведения» всегда ассоциировалось у него с чем-то огромным, в двадцать или пятьдесят раз больше кафе, в котором он сейчас находился: с казино, или курортным отелем, или островом, где толпились немки в мини-купальниках.

Взяв бутылку, хозяин спросил:

– Что-нибудь поесть? Хлеб? Сыр?

– Да, но за это я заплачу, – сказал Алессандро.

Быстрый взмах руки говорил: «Я, по крайней мере, предложил, но рад, что ты хочешь заплатить, потому что, хотя сводить концы с концами еще удается, в последнее время делать это все труднее и труднее». Потом, когда Алессандро уже начал есть, хозяин придвинулся и, понизив голос, сказал:

– Видишь эту парочку? – он бросил короткий взгляд на любвеобильных датчан. – Погляди на них. Все, что они могут, так это есть и трахаться.

– Жаль, что я не могу.

На лице хозяина отразилось недоумение. Он видел, как Алессандро энергично откусывает то сыр, то хлеб.

– Что это ты делаешь?

Алессандро проглотил, встретился глазами с хозяином.

– Я могу сказать, чего я не делаю.

– Да, но это все, на что они способны.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что я, если бы следовал их примеру, не смог бы делать ничего другого, понимаешь?

– Если бы ты делал то же самое, что и они, ты бы умер, – с абсолютной уверенностью заявил Алессандро. – Знаешь, что они делают? Я тебе скажу. Они обедают, а потом идут к себе в отель и двенадцать часов занимаются физическими упражнениями, вжимаясь друг в другу, чтобы заполнить все впадины. Днем они спят в автобусах и на пляжах. Ночью они Паоло и Франческа.

– Это омерзительно.

– Вовсе нет. Ты завидуешь их блаженству, потому что в наши дни о таком и не мечтали.

– Да, но я в их возрасте гонял мулов, настоящих мулов!

Алессандро ждал продолжения.

– Перегонял караваны мулов через перевалы в разгар зимы. Животных нагружали под завязку, лед был таким крепким и гладким, что иногда они гибли. Соскальзывали с тропы и падали в пропасть, всегда без единого звука, а мы шли дальше. Снег слепил, над нами высились обледенелые скалы, а если лед таял, перевал затягивало туманом.

– Они-то здесь при чем? – спросил Алессандро, глянув на молодых датчан.

– Они ничего этого не знают, и меня это возмущает. Я им завидую, есть такое, но я гордый.

– Если ты был погонщиком мулов, возможно, я тебя видел, – предположил Алессандро, – возможно, говорил с тобой полвека тому назад.

Они не стали развивать эту тему, хотя, разумеется, их пути могли пересечься: на севере линия фронта растянулась лишь на несколько сотен километров. Несомненно, они могли бы вспомнить, что им тогда пришлось пережить, но оба понимали, что не стоит говорить об этом в те несколько минут, что остались до прихода троллейбуса.

– Когда-нибудь поговорим об этом, – нарушил молчание хозяин кафе, – но… – Он замялся. – Говорить об этом – все равно что исповедаться в церкви.

– Понимаю. Тоже никогда об этом не говорю. Хочу купить кое-что из еды, прежде чем подойдет троллейбус. Принесешь?

Хозяин сновал между прилавками и шкафами, когда запели провода и люди на веранде принялись оглядывать свои вещи, чтобы убедиться, что они не отправились на прогулку или их не украли ловкие и невидимые воры. Перед Алессандро Джулиани уже лежало с полдюжины аккуратных свертков, и он убрал их в тонкий кожаный «дипломат».

Провода пели точно послеполуденные цикады. То и дело один из них натягивался так сильно, что издавал пронзительный визг, конкурируя с самым худшим сопрано в самом жарком городе Италии.