Книга Пасторша - Ханне Эрставик

Дул ветер. Он дует здесь всегда. Я не думала об этом, когда подавала заявление на место капеллана. С ветром ничего нельзя поделать. Когда ветер дует в лицо, кажется, что внутри него какие-то картины, они возникают из ветра и оживают.

Ветер дул и в тот день, когда я встретила Кристиану. Это было перед монастырем, среди больших развесистых деревьев на равнине между Аспенхау и Хартвальдом; монастырь окружен стеной, но и стена не защищает от ветра. Мы встретились у двери в монастырскую церковь, сводчатой двери, украшенной множеством небольших глиняных фигурок. Она стояла в мягком черном платье, придерживая рукой странную шляпку. Я обратила внимание на ее зеленые глаза. Отклонившись назад, она посмотрела на глиняные фигурки, затем попробовала дотронуться до одной и протянула руку вверх, забыв про шляпу. Она хотела дотронуться до маленькой фигурки с рогом на лбу и искривленным ртом. И вдруг шляпу сдуло ветром и понесло. Все это случилось за одну секунду — от момента, когда я открыла дверь церкви, вышла и увидела, как она вытягивает вверх руку, пытаясь достать фигурку, до того, как слетела шляпа.

Я стояла и смотрела на церковную дверь, смотрела сквозь стекло на большой зал, лицо и уши обдувал холодный ветер, я закрыла глаза.

Я сделала шаг вперед и наклонилась, чтобы поднять ее шляпу, но шляпу снова подхватил ветер, она отлетала все дальше и дальше. Все было как в старом немом кино: мы бегали за шляпой по мокрой траве монастырского двора, под большими деревьями между старинными каменными постройками. И вдруг мы рассмеялись: сначала Кристиана своим задорным смехом, а потом я услышала свой смех, хотя мыслями была страшно далеко. Наконец шляпа очутилась в углу каменной стены у ворот. Мы подбежали к ней одновременно. Кристиана подняла ее, стукнула пару раз о колено, стряхнув мокрые увядшие листья, надела на голову, слегка надвинув на лоб. А потом посмотрела на меня и улыбнулась. Она смотрела на меня снизу вверх и улыбалась из-под шляпы; ведь она была невысокого роста, Кристиана. А потом она снова засмеялась каким-то детским смехом, легко и просто, и посмотрела на меня широко открытыми глазами, в которых светилась радость.

— Просто ей захотелось побегать немного и поиграть, — сказала она. — Spielen[2]. А теперь сиди тихо, Виннифред, — добавила она строго и взглянула вверх на шляпу, — du bleibst da[3].

Она подвезла меня на своей машине в город. Я сидела рядом с ней в черном громыхающем автомобиле с кукольной маской на фирменном знаке. Кристиана, 41 год, актер-кукольник. А я — Лив, 34 года, теолог, здесь стипендиат…

Все было так легко. И эта встреча с ней, и эта поездка. Я слышала шум мотора, смотрела на мелькавшие мимо поля, такие огромные, плоские, темные и пустые, на большие деревья, стоявшие рядами или группами, без листвы, только темные стволы.

Легко. Самой мне было так тяжело, что в ней я замечала только эту легкость, я в ней нуждалась. До меня не дошло тогда, что все светлое в ней было слишком светлым, как солнце на пленке становится совсем белым, и изображение исчезает.

Я открыла глаза: передо мной была церковь, где я — пастор; скоро год, как я живу здесь. Я попробовала сосредоточиться на этих простых и понятных вещах. Церковь была совсем новой, как и почти все в этом городе, построенном после войны. Я обернулась — с маленькой церковной площади был виден весь городской центр.

От церкви вниз с небольшой горки спускалась лестница, от нее шла широкая аллея к монументу павшим во время войны, а от него к рыбомучной фабрике на острове тянулась главная улица города с рыбоприемниками и магазинами. За островом была вода. Море налево и фьорд направо. Прямо — другой берег фьорда, плоская полоска земли, а за ней — Россия.

В Средние века на острове жили люди. Сейчас город переехал на материк, и с острова сюда построили мост — всего несколько метров длиной. Остров защищал город от ветра и непогоды. И закрывал вид на море. Впрочем, так думать мог только человек, приехавший с юга.

Другая ось шла через город вдоль фьорда и дальше — туда, где начиналось открытое море.

Город застраивался по этим линиям — перпендикулярной и продольной, их пересекали параллельные улицы, так что получалась клетка с квадратиками. После войны проложили дороги и начали восстанавливать город. В церковной ризнице висят черно-белые фотографии того времени, на них — люди в рабочей одежде тащат мешки с цементом, сложенные штабелями доски, леса, куда-то указывающий человек в каске, следы колес на песчаной дороге, отчетливые следы грузовиков, подъемный кран.

Я стояла спиной к церкви и смотрела вперед, глубоко вдыхая воздух; он был таким легким и ясным. Небо также было ясным, и было светло. Дул ветер, и светило солнце.

Да, дует ветер и наконец-то стало светло, вот и мои мысли должны быть светлые, скользить по поверхности. И не надо касаться того, другого.

Но куда там. Кристиана не оставляла меня, она была и здесь. Казалось, будто внутри меня протянуты нити и всюду, на всех уровнях — зазоры и отверстия, и что-то, другое, упрятанное в глубине, все время поднимается, вытягивается наверх. Я могла здесь и сейчас, стоя на ветру в этом маленьком городе, посреди света и легкости, вдруг обернуться и увидеть ее как живую перед дверью в церковь, в том же черном платье, в шляпке, которую она придерживает поднятой и согнутой рукой. Я могла увидеть ее, заговорить с ней, даже дотронуться до нее, и она ожила бы, засмеялась и была бы такой же, как всегда.

Нет, Лив. Такого не может быть. Что сделано, то сделано. Назад ничего не вернешь. Оно прошло и останется в прошлом. И сколько ни реви и ни старайся, ничего не вернешь.

Что же это была в ней за легкость такая, которой она не вынесла? Или это было что-то тяжелое, переодетое легким, потому и не замеченное мной? Все в ней казалось каким-то двойственным, перевернутым, неправильным. Зубы, например; я заметила это не сразу, а только когда сидела сбоку от нее в машине, по дороге в город из монастыря. Она смотрела на дорогу, и ее рот был полуоткрыт, вдруг она засмеялась — она много смеялась, и часто совсем неожиданно, — и я увидела, что зубы у нее сбиты в кучки, растут спереди и позади друг друга и наискосок. Их было слишком много, и они имели странную форму, одни были плоские, а другие острые и узкие, как маленькие башенки.

Я видела, что снег уже стаял на больших каменных плитах, кое-где еще был лед, а кое-где уже совсем голый камень, серый и плоский. Он был скрыт снегом всю зиму, и она была такой длинной, эта зима; все это так долго длится. Раньше я не думала об этом, но теперь вдруг почувствовала, как это все долго.

Я заметила маленький кустик желтой травы у края плиты, и мне захотелось сорвать его. Я подошла, села на корточки и взялась за него, чтобы вырвать. Но он крепко сидел в замерзшей земле. В руке у меня осталось лишь несколько травинок.

Я поднялась, держа травинки в руке. Время, Лив, ты забыла про время, про кофе с прихожанами, очнись! Я поспешила к лестнице и спустилась на аллею. Снег был мокрый, и я в своих зеленых сапогах увязала в нем. Ой остался на носке сапога, я стряхнула его и пошла дальше. Рясу я сняла, на мне был толстый коричневый свитер с высоким горлом. Брюки болтались поверх сапог, я наклонилась и засунула их вовнутрь.