Книга Ты его не знаешь - Мишель Ричмонд

Мужчина стащил с головы бейсболку и держал ее в обеих руках. Спутанные волосы касались низкого потолка.

— Простите, — сказал он.

Теперь, рассмотрев его лицо вблизи — большие темные глаза и широкий рот, высокие скулы и выдающийся, заросший щетиной подбородок, — я поняла, кто это.

Я не видела его восемнадцать лет. А было время (я тогда училась в колледже), когда я думала о нем непрестанно на протяжении нескольких месяцев. Выискивала его имя в газетах, ездила взад-вперед мимо его дома на Русском холме, обедала в итальянском ресторанчике на Северном пляже[3], куда он часто захаживал, хотя от тамошних цен трещал по швам мой студенческий бюджет. Тогда мне казалось, что если следить за ним денно и нощно, можно кое-что понять — если не то, что он сотворил, то хотя бы как дошел до этого. Я не сомневалась — причина в психологической аномалии, в отсутствии некоего нравственного камертона, имеющегося у других людей.

А потом в один прекрасный августовский день 1991 года он исчез. В половине первого я вошла в ресторанчик на Северном пляже, как делала каждую неделю вот уже три месяца подряд, и тут же метнула взгляд на угловой столик, у стены с миниатюрой Миланского кафедрального собора. Именно там всегда располагался этот человек, и, похоже, столик специально оставляли для него. Он появлялся ровно в четверть первого каждый понедельник, садился за свой стол, пристраивал блокнот справа от тарелки с хлебом и, не глядя вокруг себя, что-то яростно строчил автоматическим карандашом, прерываясь только затем, чтобы заказать спагетти с креветками под соусом маринара, которые проглатывал одним духом, и кофе эспрессо, который потягивал не спеша. Так он обедал — правой рукой черкал в блокноте, а левой ел. Но в тот августовский день столик оказался свободен. Я сразу почуяла неладное. Сидела, макала хлеб в оливковое масло и ждала. К тому времени как официантка принесла мне салат, я уже знала наверняка: он не придет. В четверть второго я позвонила в университетскую библиотеку, где подрабатывала в свободное от учебы время, сказалась больной и отправилась автобусом на Русский холм. Ставни его квартиры на первом этаже были распахнуты, в глаза бросилась табличка «Сдается». Заглянув в окно, я увидела голые стены абсолютно пустой комнаты. И в голове мелькнуло: все, больше я его никогда не увижу.

Два

«У хорошей истории нет ни начала, ни конца, — говаривал мой преподаватель английского языка и литературы. — Каждый произвольно выбирает миг, с которого потом смотрит назад или вперед». Этим словам Эндрю Торп умудрялся найти применение на каждом занятии, какую книгу бы мы ни обсуждали. Можно было даже заранее угадать, когда именно мы их услышим, потому как, прежде чем выдать любимое изречение, профессор неизменно выдерживал продолжительную паузу, вскидывал брови и коротко, резко вдыхал.

Я бы выбрала одну среду в декабре 1989 года. Снова и снова взвешивая все детали, я выбираю именно этот день, который стал точкой отсчета для всех последующих событий, с него я начала делить свою жизнь на две части: годы, прожитые с Лилой, — и без нее.

В то утро я сидела на кухне, слушала по радио Джимми Клиффа[4]и поджидала, когда закипит кофе. Наши родители уже ушли на работу. Сверху спустилась Лила в черной блузке с рюшками, в зеленой вельветовой юбке и кедах. Глаза у нее были красными. Она плакала! Это меня ошарашило. Я и не помнила, когда в последний раз видела слезы Лилы.

— Что случилось?

— Ничего. Неделя тяжелая, — небрежно отмахнулась она. На пальце блеснуло кольцо, которого я раньше не видела, — такое тоненькое, золотое, с черным камушком.

— Потанцуем! — Мне хотелось ее развеселить. Я схватила сестру за руку, попробовала закружить, но Лила вырвалась.

Запищала кофеварка. Я выключила радио и налила Лиле кофе.

— Ты из-за него? — спросила я.

— Из-за кого?

— Из-за него, да? Ну скажи, скажи! Из-за него?

В кухонное окно Лила разглядывала ветку, которую еще на прошлой неделе грозой занесло к нам на крыльцо. Только позже, воспроизводя в памяти события тех дней, я подивилась — почему никто из нас не побеспокоился убрать с крыльца упавшую ветку?

— И давно она тут валяется? — поинтересовалась Лила.

— Да порядком уже.

— Надо бы убрать.

— Надо бы.

И ни одна из нас не двинулась с места.

— Как его зовут? — спросила я наконец. — А то у меня есть знакомые ребята-баскетболисты. Они живо начистят ему рожу.

От шутки здесь была ровно половина.

Лила не ответила, будто вообще меня не слышала. Но я уже давно научилась не обижаться на ее молчание. Однажды в ответ на мой укор, что она совсем не обращает на меня внимания, Лила объяснила: «Понимаешь, это как будто я брожу по дому, захожу в комнату, и дверь за мной закрывается. Я включаюсь в то, что происходит в этой комнате, а все остальное для меня как бы исчезает».

Я потянулась через стол и тронула Лилу за руку, призывая ее вернуться.

— Красивое колечко. С опалом?

Она поспешно сунула руку в карман.

— Так, побрякушка.

— Где взяла?

Она пожала плечами:

— Даже не помню…

Лила никогда не покупала себе украшений. Кольцо, надо полагать, было подарком от него. Лила и романтические отношения — это что-то новенькое! За все школьные и институтские годы у нее было не больше полудюжины свиданий. Мама любила повторять, что ребятам, дескать, ума не хватает по достоинству оценить девочку с таким исключительным интеллектом. Но тут, по-моему, мама в корне ошибалась. Пацаны-то как раз интересовались Лилой, это ей они на фиг не были нужны.

Когда я перешла в старшие классы, Лила заканчивала школу. Видела я, как парни на нее пялятся. Трепались они со мной, меня звали на вечеринки и на свидания; меня, веселую и бесшабашную сестрицу, которую всегда можно подговорить смотаться на пикничок или отколоть изощренную шутку над учителями. Но Лила не была невидимкой, отнюдь. Длинные темные волосы, извечная замкнутость, странноватое чувство юмора, страсть к математике — думаю, мальчишки попросту робели. Когда Лила в диковинных нарядах, которые сама себе шила на стареньком мамином «Зингере», в одиночестве шагала по коридору, уйдя с головой в собственные мысли, она, должно быть, казалась неприступной как крепость. Хотя мальчишки с ней и не заговаривали, было ясно как апельсин, что ее замечают. Я внушала симпатию, а в Лиле была тайна.

Даже после окончания калифорнийского университета Беркли, уже работая над кандидатской диссертацией по классической математике в Стэнфорде, Лила по-прежнему жила в своей детской спальне, почти каждый вечер ужинала дома, а по выходным смотрела с мамой и папой взятые напрокат фильмы. Тем временем я развлекалась где-нибудь с друзьями. Правда, некоторое время спустя Лила стала по вечерам уходить из дому. Возвращалась за полночь, с улыбкой на лице. Я пыталась выведать, с кем она встречается, но Лила отмахивалась: «Просто знакомый».