Книга Найти и уничтожить - Андрей Кокотюха

Папа, мама и сестра погибли осенью сорок первого.

Роман ушел добровольцем на фронт со второго курса Киевского университета, собирался стать юристом. Профессор Дробот попытался подключить свои связи, чтобы обеспечить сыну бронь, ведь учиться можно и в эвакуации. Но Роман решительно отказался. Между отцом и сыном состоялся непростой разговор, оба говорили на повышенных тонах. Когда профессор схватился за сердце, мама бросилась к нему, Роман же не принял это всерьез – наоборот, схватил заранее собранные вещи и ушел, хлопнув дверью. Позже, когда немцы вошли в Киев и он с длительной оказией получил плохие вести о судьбе родных, корил себя за тот поступок, понимая, что у него уже не будет возможности попросить прощения.

А семью Дроботов накрыло авиабомбой. Немецкие самолеты утюжили колонны гражданских, уходящих в тыл. Добирались кто пешком, кто на подводах, поезда не ходили. Профессору Дроботу чудом удалось раздобыть гужевой транспорт в одном из сел, куда они добрались на случайно подвернувшейся попутной полуторке. Там их семья чаще всего снимала дачу, и колхозный председатель выделил подводу. Вернее, пристроил Дроботов к семье своей свояченицы, те тоже решили уйти подальше от быстро приближающейся линии фронта. Когда над беженцами повисли самолеты и сверху посыпались безжалостные бомбы, – как написали Роману в коротком письме, которое прилагалось к сухому канцелярскому ответу на его запрос, – мать успела столкнуть Люсю с подводы, и пятнадцатилетняя девочка бросилась сломя голову к лесу, за спасительные деревья. Она слышала разрывы за спиной, но не видела, как вдруг взметнулась земля, осыпалась вперемешку с кровавыми клочьями и на месте, где стояла их подвода, образовалась глубокая страшная воронка. Может, это и хорошо, что гибель родителей произошла не на глазах сестры, подумал тогда Дробот. Может, и ладно, что сама в следующую секунду умерла мгновенно, прошитая пулеметной очередью, – разбегающихся людей расстреливали на бреющем полете, опуская самолеты настолько низко, насколько позволяли летные правила.

Сестра, прибитая пулями к земле.

Именно этот кошмар преследовал Романа в те редкие минуты покоя, которые выпадали за полтора военных года.

Именно эта, не виденная, лишь представленная в трагических подробностях картина, всплывала перед глазами рядового мотострелкового батальона Дробота теперь, когда изо дня в день он видел перед собой периметр колючей проволоки, вышки с часовыми и лагерных охранников, среди которых русская и украинская речь слышалась чаще, чем немецкая.

Едва их с Дерябиным и еще десятью пленными привезли сюда, в лагерь, устроенный на месте бывшей колхозной фермы, Роман удивился – откуда столько наших. Хотя тут же жирно перечеркнул это слово. Это – не наши, это предатели, изменники Родины, которые послушно охраняют пленных красноармейцев. Вскоре от лагерных старожилов он узнал – здешних охранников называют хиви[1], формируются они из добровольцев, которых достаточно не только среди местного населения, но и среди пленных. Те, кто не выдерживал ужасов лагеря и стремился выжить, записывались в хиви, без принуждения, даже проявляли инициативу. Дроботу показали тех охранников, которые всего месяц назад еще сидели в хлеву вместе со всеми.

Самым злобным оказался один из них – он требовал называть себя господином Лысянским или господином ландшуцманом[2]. В первый же день, когда Романа вместе с Дерябиным и другими пленными доставили в лагерь, тот выстроил пополнение в ряд, критически осмотрел и велел раздеться всем тем, у кого приметил целую шинель, гимнастерку, галифе и сапоги. Услышав приказ, Дробот покосился на Дерябина, и тот словно ощутил этот взгляд – повернул голову в его сторону, тут же отвернулся. Он оказался чуть ли не единственным, кого приказ Лысянского не касался: рукав солдатской шинели, снятой не так давно с убитого, был наполовину оторван, добытая тем же способом гимнастерка – прострелена, только с офицерскими сапогами, предметом своей гордости, старший лейтенант тогда, на опушке, не расстался. Не собирался снимать их и здесь, но когда охранник вскинул карабин и навел ствол на его голову, Николай, стиснув зубы, разулся.

Так пленные стояли в одних портянках в мокрой холодной грязи, пока полицейские собирали трофеи. Еще до наступления темноты Дробот увидел, как их одежду свалили в кучу на разложенный широкий брезент прямо у караулки, и Лысянский лично менял ее на продукты и самогон, который несли из ближайшего села люди. Крепкая одежда в тылу ценилась, ее перешивали или везли на базар, где меняли на сахар, спички, керосин, спирт.

Это рассказал Вася Боровой, в недавнем прошлом – сотрудник одной из местных комендатур, брошенный в лагерь как пособник партизан. Связи с ними тот не отрицал, даже радовался, что не расстреляли на месте, как часто бывало за подобные преступления. У Васи не было двух пальцев на правой руке, до войны он работал на пилораме. Когда пришли немцы, завербовали сразу же, но в Германию на работы не погнали, тоже благодаря инвалидности. Со слов самого Борового, он просто хотел выжить, стараясь не особо рвать пуп на немцев. Но вскоре на него вышло подполье. В записке от партизан говорилось: не станешь помогать – расстреляем как пособника. Так, оказавшись меж двух огней, Боровой все-таки выбрал сотрудничество со своими.

За что, по его словам, и поплатился.

– Знаешь, чего я тут? – сказал он Дроботу и тут же ответил на свой вопрос: – Меня по доносу взяли. Немцы, чтоб ты понимал, доносам не всегда верят. Сначала верили, конечно. После поняли: у нас тут сосед на соседа напишет кляузу только за то, что когда-то сосед с его девкой обжимался. Я на этом выехал.

– Выехал?

– Ага. Так бы шлепнули на месте. А так поволокли в Ахтырку. Там комендант… ну… начальник полиции – наш, Петро Шлыков, до войны в милиции работал. Понимает тутошнюю публику, как дела в своей хате. Если б кто посторонний донес, хана мое дело. Свой же, сосед. Говорю: господин начальник, у него сына повесили, хлопец моего возраста, он и злится. Ладно, говорит, до выяснения посиди в лагере. Тут, значит.

– И скоро выяснят?

– А хрен его знает, – признался Боровой. – Бывает, выпускают. По-другому никак, только заложить кого из своих. Или вон в охрану записаться.