Книга Сюрприз для повесы - Полина Федорова

— О, нет, здесь вы ошибаетесь, — решительно не согласилась с Вешняковым Александра Федоровна. — Я — вторая. Первой была Анна Александровна Турчанинова.

— Которая Турчанинова? Та, что поэтка и магнетизерка?

— Она самая, — подтвердила Каховская. — Она летала на монгольфьере почти на год раньше меня.

— Ну, суть от этого не меняется, — заметил предводитель. — Первый раз или второй, а все едино, Для сего мероприятия требуется большая решимость и мужество, коих достанет не во всяком мужчине. А у вас вот — достало.

— И правда, расскажите, какаво это — парить вместе с птицами, — промолвила Аникеева своим негромким для актрисы голоском.

— И вам любопытно, моя милая? — по-сестрински посмотрела на нее Каховская.

Настя опустила глаза. Она и робела, и явно была польщена проявленным вниманием к ней такой необычной особы.

— Да, собственно, нечего и рассказывать, — поддалась, наконец, уговорам Александра Федоровна. — Правду сказать, напросилась я к этому воздухоплавателю Жаку Гарнерену. Он получил лицензию на полеты в столице и производил их на плацу Кадетского корпуса. — Сначала месье отказался, сославшись на непереносимость впечатлений от подъема в воздух для деликатной женской натуры. — Каховская усмехнулась и продолжила: — Но я все же настояла на своем, и Гарнерен взял меня с собой. Вот, собственно и все.

— Было, наверное, захватывающе увидеть город с высоты птичьего полета?

— Мы поднялись много выше, — ответила Каховская. — Поначалу, да, красиво. Люди казались крохотными, а экипажи напоминали бегающих взад-вперед муравьев. А потом налетел ветер, небо покрылось грозовыми тучами, пошел дождь. И стало темно и ничего не видно…

— Вы попали в грозу? — ахнул кто-то из присутствующих.

— Попали, — ответила Александра Федоровна. — А потом… — Она осеклась и замолчала.

Далее говорить было нечего. Вернее, незачем. К тому же ее тогдашние ощущения трудно было бы передать словами. Ну как расскажешь о том неописуемом и стесняющем дух священном восторге перед необузданной стихией, когда над тобой разрывается небо с таким страшным грохотом, будто кто-то над твоей головой, со всего размаху сильно лупит металлическим ломом по листу железа. И закладывает уши, и бесполезно что-либо кричать тому, кто всего лишь в полусажени от тебя. Все небо затянуто черными тучами, вместе с коими ветер гонит невесть куда хлипкий монгольфьер, с подвешенной к нему утлой корзиной, раскачивающейся из стороны в сторону, как детские качели… Льет холодный дождь, от которого никуда не укрыться, и его крупные капли бьют прямо в лицо, в какую бы сторону ты ни повернулся; сверкают изломанные молнии, проносящиеся, кажется, всего в нескольких саженях от сферы воздушного шара. Одно попадание — и окончено путешествие, не только на монгольфьере, но и на сей бренной земле. Но, Боже мой, какой это сладостный ужас, какое мучительное наслаждение ощущать вокруг себя смертельную опасность и смотреть ей прямо в глаза! Противостоять ее мощной силе, сладить с которой нет никакой возможности, да и желания. Тело трепещет от страха, но воля ликует! И от всего, что творится вокруг, хочется смеяться и плакать, сжаться в комочек и спрятаться в уголке корзины монгольфьера и в то же время выпрямиться во весь рост и неистово кричать в это черное небо, в стену дождя, в нескончаемый гром и ветер. И она кричала, и знаменитый воздухоплаватель месье Жак, коему, несомненно, чужды были малодушие и трусость, косился на нее тревожным взглядом, в котором отражались сверкающие блики молний.

Ну кому расскажешь такое, чтобы поняли?

Каховская обвела взглядом гостей, занятых пустыми разговорами и перевела взгляд на Аникееву. Актриса смотрела на нее завороженно и, казалось, в ее глазах тоже, как тогда в полете у Жака Гарнерена, отражаются огненные отблески молний. Небольшого роста, смуглая, черноглазая и черноволосая, она сверкала глазами и чем-то напоминала лукавого бесенка. «А ведь эта молоденькая девушка, — подумала Александра Федоровна, — пожалуй, единственная, могла бы меня понять…»

— …потом нас понесло в сторону Финского залива, но скоро ветер переменился, и Гарнерену удалось заставить шар опуститься на землю. Так закончился мой полет, — завершила Каховская свое короткое повествование.

Когда начался разъезд гостей Александра Федоровна, прощаясь с Настей, сказала:

— Мне кажется, мы можем подружиться…

— Я польщена, мадам, — чуть смутилась Настя.

— Ежели это так, то официальность нам ни к чему. Можете звать меня Александрин. Вы согласны?

Аникеева даже сразу не нашлась, что ответить. Быть в подругах у такой знатной дамы — разве нужно об этом спрашивать?

— Понятно, — констатировала Каховская. — Значит, будем дружить.

— С радостью, — просияла Настя.

— Так что, если кто будет обижать, обращайтесь сразу ко мне, хорошо? — сказала Александра Федоровна.

— Хорошо, — ответила актриса. — Но меня трудно обидеть.

Каховская снова пристально посмотрела на Настю. Да, такую и правда не просто обидеть. Очевидно, досталось «сестренке» в этой жизни. Впрочем, как и ей самой. И одиноки они обе, как указующий перст. Так что дружба, похоже, нужна им обеим…

2

Тогда, на рауте, Каховскую спрашивали о многом. Но никто не поинтересовался, было ли ей страшно самой, когда она попала в грозу, поднявшись на монгольфьере в небо на высоту выше птичьего полета. Ибо знали: сей особе с коротко подстриженными, на мужской манер, волосами, с громким голосом, уверенными манерами и широко раскрытыми, немного близорукими глазами страшно не было…

Александра выросла в большой семье. У ее отца, потомка гонца Ивана Грозного, бывшего правителем трех наместничеств: Казанского, Вятского и Тобольского, сенатора, тайного советника и, богатейшего российского помещика Федора Федоровича Желтухина, было семь человек детей: четыре сына и три дочери. Все четверо сыновей пошли по военной линии, а двое старших — Петр и Сергей уже имели штаб-офицерские чины.

Поскольку дочери были невестами завидными и наипервейшими, то в девицах не засиделись и вскоре, как только сие стало возможным, были разобраны в жены состоятельными волжскими помещиками. Одна из дочерей вышла за Доливо-Добровольского, другая — за Колтовского, третья же, Александра, — за Каховского. Последнее замужество оказалось крайне неудачным, привело к громкой ссоре и разъезду супругов, а затем и скорой смерти бравого полковника.

Несомненно, подобные браки были далеко не в правилах хорошего тона, и будь на месте Александры Федоровны какая иная девица, то она сгорела бы от стыда и ни за что на свете не согласилась бы оставаться на виду, предпочтя провести остаток жизни в домашнем затворе. Однако Каховская своего положения не стыдилась, полагая, что каждый кузнец своей судьбы, по углам не пряталась, а посему разговоры о ней понемногу стихли, а затем и вовсе сошли на «нет».

Вообще, природа, верно, ошиблась, создав Каховскую женщиной. Ее близкие знакомые не раз слышали от нее самой, вполне искреннее восклицание: