Книга Без жалости - Лоис Гилберт

Вместо честолюбия и стремления добиться успеха в какой-либо сфере деятельности в моем внутреннем мире доминировало над всем остальным чувство, которое условно можно было бы определить как постоянный страх смерти. В Судане мне приходилось чуть ли не двадцать четыре часа в сутки наблюдать за тем, как смерть снимала свою жатву. Причем это происходило настолько буднично и до такой степени вошло в мою тогдашнюю жизнь, что я, сначала страшась этого, постепенно привыкла к смерти, а потом и приняла ее, и были моменты, когда я сама хотела умереть и ждала ее прихода. В конце концов, что такое смерть, как не избавление от всякой боли и страдания? Можно сказать, я потихоньку умирала вместе со всеми несчастными, которых мне довелось провожать в последний путь.

Возвращение домой было подобно пробуждению от долгого кошмарного сна. Когда я оказалась наконец вне стен временного палаточного лагеря, я поняла, что люблю жизнь и хочу жить. А потом прошло время, и я вдруг страшно испугалась, представив себе, как долго я находилась рядом со смертью. Ведь ей ничего не стоило тогда протянуть свою костлявую руку и схватить меня за горло!

После того как бабка выходила меня и я снова обрела силы, я решила начать охотиться. Ведь пища — это первое дело, когда встает вопрос, как уберечься от смерти, особенно от смерти голодной. Каждое утро я выходила в лес или в поле, чтобы к концу дня вернуться на ферму с добычей — не важно, было ли это животное, передвигавшееся на четырех ногах, птица, которая летала по небу, или рыба, которая жила в лесной протоке.

В лагере мне внушили мысль, что, если у тебя нет еды, никакие лекарства на свете от смерти не спасут. Мне хотелось до такой степени забить нашу кладовую съестными припасами, чтобы смерть бежала с поля боя, лишь мельком глянув на них. И тогда мной овладело желание убивать все, что двигалось и могло рассматриваться как добыча, способная поддерживать существование человека. Я охотилась на молодых жирных горных козлов, ловила в заводи форель, стреляла диких гусей.

Заполучив добычу, я радовалась как малое дитя и говорила себе, что это — еще одно небольшое прибавление к моему запасу в кладовке, который спасет меня от голодной смерти. Я очень хотела жить.

Моя профессиональная деятельность врача никак не была связана с этой новой жизнью, целиком посвященной таким первобытным занятиям, как охота и собирательство. Врачебное дело меня больше не привлекало. Ни в малейшей степени. Единственное, чем мне хотелось заниматься, — охотой. Она составляла теперь смысл моей жизни.

По вечерам я читала книги классиков мировой литературы, которые бабушка хранила в картонных ящиках под лестницей. Здесь были Мелвилл, Толстой, Бальзак и Марсель Пруст. Позже я перешла на Чосера, и красота старинного английского языка открылась предо мной во всей полноте. Как-то вечером, наткнувшись на страницах книги Чосера на анекдот, которому было более шестисот лет, я поймала себя на том, что расхохоталась во весь голос. Не помню уже, когда в последний раз я смеялась, поэтому вырвавшийся смех показался мне неестественно визгливым и хриплым, напоминавшим скрип старых ставен.

Чтение вернуло мне способность рационально мыслить и забывать о дурном. Скоро я осознала, что чем качественнее передо мной книга, тем реже в моей памяти воскресает Судан и все, что с ним связано. Мне любой ценой требовалось вычеркнуть из памяти суданские ужасы, и я пришла к выводу, что средневековая литература и литература эпохи Возрождения способствует этому наилучшим образом; То, что было написано в двадцатом веке, забвения не приносило.

Больше я не планировала свою жизнь. С меня было довольно охотиться днем, читать вечером, а ночью выходить на крыльцо и смотреть на звезды над головой. Иногда я усаживалась с бабушкой в гостиной, и мы вместе с ней слушали пластинки с музыкой Баха, Моцарта, Сибелиуса, Римского-Корсакова, Шопена, Дебюсси. Хотя пластинки были старые и заезженные, мы чувствовали себя как на концерте, поэтому сидели на стульях прямо и как завороженные, прикрыв глаза, с восторгом впитывали в себя волшебные звуки. Это тоже был род терапии — из тех, что лучше любых слов.

Иногда я спрашивала себя, в силах ли я вернуться к своей привычной деятельности, снова стать врачом и в который уже раз сделать попытку разрешить неразрешимые проблемы в стремлении помочь людям. Но работа в окружном госпитале требовала от врачей прежде всего поразительной организованности, поскольку каждому пациенту можно было уделять не более двух с половиной минут. Но бывали и худшие дни, когда, к примеру, начиналась эпидемия гриппа — тогда и врачи, и пациенты, которых всех до одного лечили абсолютно одинаково, уподоблялись в моих глазах роботам, а сам лечебный процесс становился чем-то сродни сборочному конвейеру. Я точно знала, что работа на подобном конвейере, когда перед врачом за день проходит 80–90 пациентов, не по мне.

Пока я шла по лесу, мои мысли перескакивали с одного на другое. Одновременно я слушала голоса леса: треск веток, шорох листьев и взволнованный писк пичужек, шуршавших в пожухлой листве в поисках еще не уснувших жуков и спланировавших на землю семян кленов. Потом передо мной возникли очертания огромного, как замок, дуба, возраст которого наверняка превышал возраст Соединенных Штатов. В детстве я тысячу раз лазала на это дерево. Вот и теперь я устремила взгляд на дуб в поисках привычных для себя знаков и отметин на его широком, как крепостная стена, стволе. Ничего не изменилось: все царапины и шрамы на коре дуба остались в неприкосновенности, а его нижнюю, изъеденную жучком-древоточцем ветвь никто не отпилил, и она, как и прежде, располагалась на расстоянии пяти футов от земли и была толстой и круглой, как бочонок.

План у меня был такой: влезть по этой ветке на дерево, прижаться спиной к стволу и в этой удобной засаде дожидаться того момента, когда мой козлик, направляясь на водопой, выйдет прямо на меня.

Внизу, в хитросплетении могучих корней дуба, я немного задержалась: боялась подвернуть ногу, а кроме того, заряжала ружье и взводила курки. Ствол «ремингтона» был холодный, и когда я закончила перезарядку, то немного подышала на пальцы, чтобы их согреть.

Когда я снова подняла взгляд, мой горный козлик уже находился неподалеку. Повезло! Как только я его увидела, у меня от восторга перехватило дыхание и я стала оценивающим взглядом охотника рассматривать его силуэт сквозь переплетение веток, росших вокруг кленов. Он шел точно по тропе, и, когда он сделал следующий шаг, я поняла, что еще немного — и мне, возможно, удастся сделать прицельный выстрел с минимальной дистанции. В это мгновение горный козел поднял голову и глянул сначала на восток, а потом на запад, после чего неторопливо затрусил по тропе в мою сторону, выходя на открытое место. В тишине леса его копытца громко цокали о валуны в каменистой почве.

Все складывалось на удивление удачно. Мне даже не пришлось лезть на дерево и дожидаться его появления. Я порадовалась, что находилась внизу. Теперь оставалось только ждать, когда он на меня выйдет, и молиться, чтобы он не свернул вдруг в сторону. Козлик остановился, запрокинул голову и с шумом втянул в себя влажный и холодный лесной воздух. При этом его закрученные кольцами рога предстали во всей красе. Он вообще был очень красив, этот козлик, — с массивной, украшенной тяжелыми рогами головой, темным плотным телом и светлыми полосками вдоль спины.