Книга Килограмм взрывчатки и вагон кокаина - Вадим Калинин

Комната Маши Штрыковой. Она входит к себе с Юрой, держась за руки. Он остается в дверях, она садится на широчайшую кровать с балдахином. Юра, стоя в дверях, выхватывает наган и стреляет ей в грудь.

— Это наган Буденного, — произносит он в грохоте выстрела.

— Это бронежилет Мерилин Монро, — Маша расстегивает кофточку и демонстрирует пуленепробиваемый прозрачный кружевной пеньюар. Потом она встает, подходит к мальчику, забирает у него наган и пробирку и страстно целует его в губы.

Раннее субботнее утро. В проеме окна матовой зелени море, достойное стеклодувов и сталеваров. Миша лежит на животе, Маша в очках вносит в базу данных четыреста последних заказов, Юра с коротким пулеметом под пиджаком рассматривает рекламу подгузников в журнале «Без Слов». В комнату проникает ветер, насыщенный ароматом росы, красного вина и виноградных дров, а следом за ним огромный молодой человек с красным лицом и в бермудах.

— Совет Общества Защиты Сексуального Большинства, — нараспев произносит он, — требует сиюминутного и безоговорочного освобождения Михаила Штрыкова.

Юра обнажает пулемет; молодой человек достает документ за подписью мэра города, президента отечества и других достойных мужей.

— Дом оцеплен, — произносит Маша. — Пускай катятся, куда им вздумается.

Толпа грудастых девиц и бритоголовых юнцов врывается в комнаты. Мишу на руках выносят на свет божий, на лице его удивление и смешное сумеречное счастье. Мишу несут по улицам, скандируя и приплясывая, прямо в здание ресторана «Вчерашний Аргонавт». Толпа скрывается в помещении ресторана, и на двери его с внешней стороны вывешивается плакат «Арендовано на неопределенный срок».

С этой секунды жизнь Миши меняется будто бы навсегда. В шесть утра он должен просыпаться и убирать зал, освобождая его от последствий вчерашней попойки, потом следует холодный душ, переодевание и прием делегаций и частных лиц, в среднем до восьми банкетов подряд, где каждый пропущенный Мишей тост воспринимается всяким присутствующим как доказательство недовольства Миши своим освобождением. Поэтому Миша пьет каждый раз по две порции вместо одной, чтобы продемонстрировать всем, как он рад свободе. После этого Миша идет с новообретенными друзьями на рыбалку, потом на занятия у-шу, на футбол, на теннисный корт, прыгать с парашютом и лазить по скалам. Вечером скромный ужин в компании трехсот ближайших друзей и четырехсот пятидесяти нежных подруг с вином и танцами. К трем часам утра наступает время заняться здоровым сексом, ведь каждая из полутысячи его новообретенных подруг желает собственными глазами удостовериться в том, что Миша является полноправным представителем сексуального большинства, и что пять-шесть барышень в ночь ему не в тягость. Мише нелегко, но он не ропщет и не жалуется, лишь бы не возвращаться в тот ад, которым стала для него супружеская постель.

Все это время, то бишь шестнадцать полновесных суток, Маша сидит напротив ресторана, на деревянной скамейке и, несмотря на чудовищную жару, нет ни капли влажной на ее правильном бледном лице. Она, не прерываясь ни на секунду, беседует по мобильному телефону, отвлекаясь лишь на то, чтобы подкрасить губы или прикурить новую сигарету. По прошествии шестнадцати суток вакхически румяный, загорелый и мышечно окрепший Миша появляется на ступенях ресторана в обществе того самого скромного юноши.

— Прости, друг! — говорит юноша Мише. — Дума подписала декрет о твоем возвращении в семью. С тех пор, как Штрыков-компани приостановила работы, приток иностранных туристов в Ялту упал в четырнадцать раз, а это смерти подобно для всей экономики края.

К этой секунде в глазах Миши накопилось столько удивления, что даже я, наблюдавший сцену с борта круизного теплохода «Герника», не выдержал и набрал телефон Штрыков-компани, чтобы сделать заказ на взаимовыгодных условиях.

Маша и Миша, глядя друг на друга с удивлением и страхом, как впервые обретшие друг друга шекспировские любовники, входят в спальню. Маша одевает на Мишину шею нестрогий ошейник с цифровым замком и привязывает поводок из волокон гибискуса к заботливо вделанному в стену кольцу. Миша садится на корточки и запевает старую студенческую песню про Наташку. Под звуки сей незатейливой мелодии Маша засыпает на две недели, на протяжении которых я могу безвозмездно наслаждаться обществом Миши, с тем чтобы к пробуждению Маши подготовить серию плакатов, в которой без открытой пропаганды гей-проституции должны на высоком полиграфическом уровне рекламироваться уникальные достоинства Мишиной задницы.

Сентябрь. Симферополь. Бархатный сезон. Штрыков-компани закрыта за неуплату налогов. Я, Миша и Юра сидим в уютном баре на первом этаже летнего офиса Штрыков-фэмили. Отсюда открывается замечательный вид на палаточный городок, выросший прямо на пляже. Несколько молодых загорелых парней бросают через сетку мяч, кажущийся овальным из-за марева и сухого вина. На крыше одной из палаток черным маркером написано: «Присутствие Девушек Нежелательно». Мне отлично известно, что каждый юноша, проживающий в этом городке, имеет номер на внутренней стороне бедра, указующий на его место в очереди, известен мне и тот печальный факт, что в этом сезоне Штрыков-фэмили сможет удовлетворить только первые шестнадцать тысяч номеров, да и то лишь тех из них, кто имеет диплом «Официальный друг Штрыковых». Остальным придется подождать, как бы ни прыгали они по пляжу за этим дурацким мячом в надежде привлечь Мишино внимание.

— Скажи ему… — шепчет Юра Мише.

— Сам скажи… — отвечает шепотом Юра.

— Хорошо, я скажу, но тогда следующий твой отгул ты посвятишь мне.

— В следующий Мишин отгул, — парирую я, — мы идем с ним в аквариум плавать с крокодилами. Так что вы мне хотели сказать, молодые люди?

— Извини, Вадим, — шепотом тянет Юра. — Я знаю, что ты не хочешь браться за старое, но мы больше не в силах ждать.

— Так вы опять за свое, — отвечаю я. — Я уже говорил, что терпеть не могу невербального экстремизма. Ведь все в этом мире начинается как здоровое развлечение, а кончается выгребной ямой. Зачем обижать человека. Ведь всякий пароход в конце концов сам развалится и затонет…

— В таком случае, — замечает Миша, — на следующий отгул мы с Юрой пойдем в музей двадцати шести Бакинских коммунаров. Это будет и осторожно и поучительно.

Я вздыхаю обреченно и лезу в свой кожаный бэг. Я лезу в кожаный бэг и извлекаю оттуда дамскую бриллиантовую булавку.

— Нет! — Юра жестом профессионального боевика отводит в сторону мою руку. — Надо наверняка. Не меньше десяти килограммов тротилового эквивалента.

— Такие милые люди… — искренне удивляюсь я, — а говорят о каких-то килограммах тротилового эквивалента… — и снова, к своему великому стыду, лезу в сумку и отдаю Юре то, что, грешным делом, берег для себя, — нательную авиабомбу, выполненную в виде гранатового медальона с портретом президента Кеннеди, управляемую щелчком пальцев на расстоянии до четырехсот километров.

Миша прячет полученное в карман, когда из репродукторов раздается Машин ласковый голос: «За работу, мальчики!» И Миша возвращается в постель, Юра за мониторы береговой охраны, а я к осточертевшему макинтошу, лабать очередной проспект, рекламирующий мазь из Голливуда и простыни «Контрэнурез», официальный дистрибьютор в России «Штрыков-фэмили».