Книга Доктор болен - Энтони Берджесс

— Нет, — твердил Эдвин, — нет. Я не люблю мороженое. Пожалуйста, унесите.

— А теперь успокойтесь. Может быть, пожелаете съесть чуть попозже. — И негр-санитар величественно вышел. Эдвин раздраженно спрыгнул с койки, схватил полное тающее холодное блюдце, готовый его вышвырнуть. Потом подумал: «Осторожней теперь, осторожней, полегче, им понравился бы подобный поступок».

— Если не хочешь, — сказал возбужденный мужчина в трубках, — то мне давай. Я своему мальцу отдам, когда явится вечером. Любит всякое вроде этого, да. Лишь бы холодное. Прямо живьем глотает, да.

Эдвин набросил халат — китайский, шелковый, с ползучими драконами — и прошлепал к койке мужчины. На спинке в ногах красовалось множество графиков — потребление и выведение жидкости, скорость слюнотечения, содержание белка в спинно-мозговой жидкости, а также графики температуры и пульса с взгорьями и глубокими долинами. Имя на всем этом стояло простое и гордое — Р. Дикки.

— Хочешь, покажу тебе всю работу газового завода? — предложил Р. Дикки. — Вот эта вот трубка в перевернутой вверх ногами бутылке как бы накачивает в меня лекарство, а вот эта вот трубка приделана к моей старенькой ерундовине, а вот эта вот воткнута в спину, а вот эта вот точно не знаю куда. А вот это вот типа лебедки, чтоб я мог подняться, а вот это вот типа клетки, чтоб ничего за ноги не задевало. Потрясающе, до чего могут додуматься, да? Смотри не переверни ту бутылочку на полу, потому что в нее вон та трубка одним концом воткнута, а другим мне в старую дыру. Целый день капает, да. А потом измеряют. Потрясающе, нет? Честно. — У него была красная пятидесятилетняя физиономия и волосы в большом беспорядке, словно пребывание в больнице в действительности оборачивалось для него тяжелым морским переходом на траулере.

— Что с вами случилось? — полюбопытствовал Эдвин.

— Упал с чертовой лестницы на работе. Я строитель.

Простой, драматический несчастный случай, высокое и рискованное ремесло. Эдвин подумал о собственном ремесле, о собственном несчастном случае. Преподаватель лингвистики в одном бирманском колледже в один прекрасный день, практически без предупреждения, упал на пол в аудитории, читая лекцию по лингвистике. Он говорил о народной этимологии (мансарда, первоцвет, топинамбур), а потом, практически внезапно, отключился. Очнувшись, увидел озабоченные плоские деликатно-коричневые бирманские лица, смотревшие на него сверху вниз, услыхал свои собственные слова: «Фактически это вопрос ассимиляции неизвестного с известным, понимаете ли, — нежелания признать иностранное слово действительно иностранным». Лежа на холодном полу, он вполне четко видел, как пара студентов на краю окружавшей его группы записывают эти слова в тетрадях. И изрек: «Мы оказываем уважение лишь попавшему в горизонтальное положение». Это тоже было записано.

Врачи серьезно взглянули на дело, устроив очень нудные серии медицинских обследований. Поясничная пункция показала значительный избыток белка в спинно-мозговой жидкости. Доктор Уолл сказал: «Это свидетельствует о наличии там чего-то, чего там быть не должно. Лучше мы пошлем вас назад в Англию показаться неврологу». И вот он здесь, беседует со строителем, упавшим с лестницы.

— В Германии это было, — добавил Р. Дикки. — Может быть, если б тут, по-другому бы вышло. Гляди-ка, вон идут. Пускать начали.

Начали пускать. Выкатили на тележках цветы, наполнили на ночь бутылки водой и стали пускать посетителей. К койке Р. Дикки направились разнообразные седовласые женщины и сосавший большой палец мальчик, взявшийся есть мороженое Эдвина. К распростертым паломникам Мекки пришли веселые семьи, нагруженные виноградом, включая крепких мужчин в пуловерах с экземплярами «Автокара». К Эдвину Прибою пришла Шейла Прибой. А с Шейлой Прибой неизвестный Эдвину мужчина.

— Милый, — молвила Шейла. — Смотри, это Чарли. Чарли, да? Правильно. Я с Чарли встретилась в пабе, и он был так мил, что проводил меня сюда. Я в темноте не очень-то разбиралась в дороге. — Взгляд у Шейлы был не совсем сфокусирован, неаккуратные черные волосы, пудра коркой запеклась на лице. Эдвин почти до ближайшего кубического миллиметра мог вычислить, сколько она выпила. Он ее не винил, ему только хотелось, чтоб она не притаскивала этого самого Чарли.

Чарли взял правую руку Эдвина в обе свои крупные теплые мозолистые лапы.

— Значит, вы Эдвин, — тепло проговорил он меховым баритоном кокни[2]. — Жена ваша всем в баре рассказывала про ваши болезни. Правда, я очень рад, — сказал он, смуглый, грубо красивый, в лучшем синем костюме рабочего класса.

— Всю дорогу меня сюда вел, — продолжала Шейла, — так как я в темноте не очень-то разбиралась в дороге. Очень милый. Смотри, что он тебе купил. Потребовал остановиться у киоска на станции подземки и вот это купить. Сказал, ты захочешь чего-нибудь почитать.

— Правда, я очень рад, — сказал Чарли и вытащил из боковых карманов кучу аляповатых журналов: «Девочки», «Божественные формы», «Посмейся», «Кипучее здоровье», «Обнаженная натура», «Голая правда», «Ухмылка», «Жестокая красота». — Дело в том, — сказал он, — что тут ваша жена мне сказала, будто вы мужчина читающий, вроде меня, а когда болей, хорошее чтение время лучше всего убивает. — Махнул одним еженедельником как бы для демонстрации; голые мужчины и женщины тускло усмехались под верхним светом палаты. — Сядем, а? — предложил Чарли, и Эдвин, чувствуя себя плохим хозяином, повел посетителей к своей койке. — Ну, — сказал Чарли, — чем вы там занимаетесь, как тут ваша жена говорит?

— Лингвистикой.

— А. — Все втроем сели на койку, свесив ноги. — Я про нее никогда не слыхал, — признал Чарли, — это факт. Не подумайте, будто я тут говорю, будто такой вещи нету, просто раньше ни разу не сталкивался, не слыхал даже.

— О, — сказал Эдвин, — она точно есть.

— Может быть, только если и есть, то повыше таких голов, как у нас вот тут с ней. — Чарли мотнул головой в сторону Шейлы. — Я вот мойщик окон. Каждый поймет, чего это такое, а при такой работе не попадаешь в места вроде этого. Не подумайте, мойщик окон может, конечно, в больницу попасть, да только не в такую; мойка окон мозгов не касается. То есть не касается, когда ты для этой работы годишься. Кое-кто не годится, и я бы сказал, что вы сами, скорее всего, не сгодитесь. Не хочу никого обижать, да у каждого свое ремесло. Если лезешь по лестнице, то уж не замирай. Повидал я юнцов, только начавших, — мы их зовем неваляшками, — замирают, торчат там на лестнице, и никак никому не заставить их слезть, если они к тому не готовы. Я хочу сказать, отмереть они могут только по собственной воле. Помню, я рубанул по рукам одного такого неваляшку, что замер на высоте двадцати этажей. Ветер был очень сильный, и вот я с подоконника рубанул его ребром ладони, да так отмереть не заставил.

Эдвин страдал акрофобией[3]. Голова у него закружилась, он тихонько спустил ноги на пол.