Книга Записки гайдзина - Вадим Смоленский

— Спасибо.

Зажав сдачу в кулаке, я откупорил банку и сделал глоток. Моя попутчица смотрела на меня.

— А вы что, знаете японский?

— Ну… В каком-то объеме. Вы попить ничего не хотите? А то она сейчас уйдет. Кофе, чай…

— Да чай-то, поди, зеленый…

— Черный тоже бывает. Спросить?

— Не надо. У них разве чай? Разве они в чае понимают?

— Да уж, — сказал я. — То ли дело в Мытищах!

— Ой! — всплеснула она руками. — Вы из Мытищ?!

— Нет, — мотнул я головой. — Я из этих… Из Черемушек.

— Да-а-а… — мечтательно произнесла она. — Закрою глаза и вижу. Дачу вижу… Клубнику… Вы сейчас из Токио едете?

— Из Токио.

— Свеклу везете?

— Не понял.

— Живете-то где?

— Тут недалеко. Минут через двадцать вылезать.

— И что, у вас там свеклу продают?

— Не замечал…

— Значит, в Токио надо покупать! Там все есть. Гречка, свекла, укроп, черный хлеб… Вы женаты?

— Нет.

— Тогда тем более. Я вам нарисую, как магазин найти. Там даже пряники один раз выбрасывали. У вас есть на чем?

Я отогнул картонную обложку «Папуаса» и протянул ей.

— Что, прямо в книге?

— В этой можно.

Она принялась вычерчивать схему, а я допил вторую банку и повернулся к окну. Начинало темнеть. Летящий мимо пейзаж понемногу украшал себя робкими огоньками. На горизонте еле заметно выступил горный кряж, готовый тут же раствориться в сереющем небе. Зеленые холмы превращались в черные. Держалась только желтизна спелых полей.

— Доезжаете до метро Шинбаши! — раздалось сбоку. — Проходите под мостом. Видите, вот сюда. Потом налево, и идете метров двести. Там будет вывеска. Зверь какой-то — енот не енот, медведь не медведь, не поймешь даже. Обойдете зверя — и в переулочек. И вот там, в третьем или четвертом доме, оно и будет.

— Что будет?

— Магазин! Называется как-то вроде «Сибирь», только по-японски.

— «Сибэриа»?

— Да, кажется. Японцы ведь очень косноязычные, их не поймешь. Но мы сегодня хорошо отоварились. Одной свеклы десять кило, до вокзала еле дотащили. Муж в курящем сидит, караулит.

— Скучно ему там, наверное?

— Да уж само собой. Эти-то расселись вокруг, языками чешут… До чего болтливый народ!

Она тяжко-претяжко вздохнула.

— Может, это панда?.. — предположил я.

— Где?

— Не енот и не медведь… Панда, скорее всего.

— Какая панда?

— Гималайская. Японцы ее почему-то любят.

— Бог знает что они тут любят. Один раз с мужем на банкет пошла — до сих пор плююсь, как вспомню. Какие-то стручки… Осьминоги какие-то…

— Морской еж…

— Не помню, может, и еж был…

— Еще натто…

— Что?

— Натто, бобы такие подгнившие.

— Откуда вы все знаете?

— Так ведь шесть лет…

— Ужас. Вам надо памятник ставить. Как вы живы до сих пор?

— Сам не пойму.

— Они ведь такие… Как бы это сказать… Злонамеренные!

— В каком смысле?

— Да в любом. Ну вот, помню, меня полицейский остановил, когда я нечаянно по правой стороне поехала. И давай что-то такое лопотать. Я ему на чистейшем английском говорю…

— Простите, — перебил я. — На каком английском?

— На чистейшем. Говорю: «Ай кэн нот ту спик джапанис». А он в ответ специально — вы понимаете, специально! — говорит по-японски!

— Так может, он по-другому и не умел?

— Да прям! Видно же — смотрит на меня и радуется, что я не понимаю.

— А потом?

— Потом отпустил.

Световое табло над дверью вспыхнуло красными иероглифами новостей. Они резво бежали справа налево, повествуя о курсе иены на токийской бирже. Я открыл третью банку. Интересно, подумалось мне, — сколько пива выпил Кустодиев, пока сидел с мольбертом перед своей натурщицей? Наверное, целыми самоварами дул.

— Дорого, конечно, — вздохнула она. — Пятьсот иен кило. Где это видано?

— Ничего, — сказал я. — Вон, говорят, что иена растет.

— Кто говорит?

Я показал на табло.

— Господи! — вырвалось у нее. — Вы что, и эти закорючки понимаете?

— Ну… Не все, конечно, — поспешил я ее успокоить. — Кое-какие только…

— Вас в институте учили?

— Нет, я сам…

Она глядела на меня с болью и состраданием.

— Вы что, до смерти тут собираетесь жить? Такой молодой…

— Почему обязательно до смерти?

— А до каких пор?

— Не знаю… Как получится.

Она изучающе побегала по мне глазами, как по непонятному зверю.

— Вы здесь как вообще? По контракту?

— Да. В университете…

— Один?

— В смысле?

— Наши люди еще есть?

— Довольно много.

— Ну, тогда еще ничего. Можно позавидовать.

Я влил в себя остатки пива. К горлу подступила отрыжка.

— Нет, я ничего плохого не имею в виду, — сказала она. — Замечательная страна, великая культура… Но ведь здесь невозможно стать своим!

— Невозможно, — согласился я.

— Здесь вы всегда будете… Как это… «Га…»

— Гайдзин.

— Да. На вас будут показывать пальцем. Над вами вечно будут смеяться. Вы будете белая ворона.

— Конечно.

— Ну вот, видите…

Она шумно выдохнула, вся обмякла и некоторое время сидела молча. Потом покачала головой:

— Хотя да, понятно… Не обратно же…

Длинная сережка в ее правом ухе хотела было поболтаться маятником — но стукнулась о щеку и обреченно повисла.

Вагонные динамики исполнили музыкальную заставку. Мягкий женский голос объявил о скорой остановке.

— Подъезжаем, — сказал я. — Мне выходить.

— Вы тут живете?

— Не совсем. Еще час на автобусе.

— И не расспросила ни о чем… Все про себя, да про себя…

— Ничего, в следующий раз.

— Конечно. Я вам визитку дам. Мужа.

Порывшись в сумочке, она протянула мне картонный прямоугольник. На нем значилось: