Книга Угнать за 30 секунд - Марина Серова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жуткая мысль обожгла Косинова: ведь плита раздавит автомобиль и его вместе с ним, и никто не сможет установить, кому принадлежит тело. Но он уже плохо соображал, и руки сами нашли нужный карман, потянули уголок паспорта… И красная книжечка, развернувшись в полете и захлопав страницами, как бабочка крыльями, вылетела из автомобиля и упала в лужу.
И тут крыша быстро пошла вниз и схлопнулась с полом. Ничего этого Косинов уже не увидел и не почувствовал. Лишь в голове его задавленной мышью дернулось воспоминание детства: маленький Вадик валяется в песочнице и колотит руками и ногами, а сверху массивной тридцатикилограммовой тушкой пыхтит и удерживает упрямого неподатливого сопляка старший товарищ – Васька из соседнего двора. Васька был тяжелым и однажды в пылу игры сломал маленькому Вадику ребро…
Плита села. Вместе с ней – где-то там, за серыми тучами, как глаз за закрытым веком неба, – село солнце.
…Через час после смерти Вадима Косинова к плите, накрывшей «девятку», пришли двое. Нельзя было ошибиться в том, зачем они сюда пришли. Заросшие лица и лохмотья, торчащие из-под болоньевых драных курток образца прошлого века, ясно обличали во вновь пришедших представителей славного и столь многочисленного на Руси-матушке племени алкашей. Дождь к тому времени унялся, и одинокий покосившийся фонарь у ворот стадиона давал скудную пищу воображению a la Блок.
– Ночь, улица… ф-фонарь, аптека… б-бессмысленный и тусклый свет… – чуть заикаясь, пробормотал первый мужичок, низенький и толстый, словно опухший, в покосившихся очках на давно не мытой переносице.
– Живи еще х-хо-оть четвег'ть века… все будет так… исхода нет… умг'ешь – начнешь опять сначала… – картавя, подхватил второй пьянчужка, длинный и худой, в зеленой вязаной шапочке, похожей на узбекскую тюбетейку. – Сначала-а откг'ой бутылку ног'мально! – рявкнул он на своего собутыльника. – Не человек, а… сказка! Беляночка и г'озочка…
– Ну, н-насчет «беляночки» с «розочкой» – это тебе виднее, бр-рат… Т-ты у нас в этом деле эксперт, – отозвался первый, присаживаясь на плиту. – Не зря в наркологии три раза лечился.
– А ты два!
– А-арифметика… Лобачевский нашелся… Пиф-фагор, – бормотал низенький, высвобождая из-под лохмотьев бутылку с любезным сердцу каждого чистопородного российского алкаша пойлом под названием «Анапа». Открыл зубами и отхлебнул такой глоток, что длинный завыл, танцуя по плите:
– Ну… во дает! Думаешь, если ты кандидат филологических наук, то вот так… по полбутылки за г'аз выхлебывать можно?
– У м-меня, м-между прочим, диссертация по «Заповеднику» Довлатова, – сообщил низенький.
– И что?
– А там все пью-у-ут!
Утешившись равноценным глотком портвейна, длинный поправил тюбетейку и начал притопывать по плите. Потом остановился и стал разглядывать плиту.
– Что это тут, эта, начег'тано? Я чего-то… не пойму! Ну, ты, специалист по г'оссийской словесности, пг'очти-ка…
Низенький подошел и стал близоруко тыкаться носом поочередно в каждую из букв надписи, вольготно раскинувшейся через всю плиту.
– Да-ва-е… ба-ва-е…
– Может, «Баваг'ия»? – предположил длинный алкаш.
– П-пиво, что ли?
– Клуб футбольный! Немецкий, из Мюнхена…
Дискуссия могла длиться долго. Под лохмотьями у длинного было еще три бутылки портвешка, и подогретое им воображение в контексте рассеянного, как просыпанная под ветром мука, света фонаря могло продиктовать алкашам любую интерпретацию надписи на плите.
А на бетонной строительной плите, ставшей надгробной для Вадима Косинова, было написано белой краской из баллончика для graffity: «Давление общественного мнения».
– Максим был прекрасным, достойнейшим человеком.
Я обернулась. Тетушка Мила, склонив голову на плечо и придав лицу в высшей степени назидательное выражение, смотрела на меня. Я перевела взгляд с нее на висящий на стене портрет. Это была фотография, строгая, черно-белая, с выпуклыми переходами оттенков и светотенями. Фотография мужчины лет сорока, с правильными чертами лица, широко расставленными глазами, прямой и открытый взгляд которых давал понять, что это человек достаточно откровенный, простой, но в то же самое время властный и привыкший к тому, чтобы ему беспрекословно подчинялись. Дисциплинированность и строгий самоконтроль сквозили в складке жесткого рта, в легко обозначенных морщинах на высоком, с начинающимися залысинами, лбу. Характерно обрисованные надбровные дуги обличали в мужчине некоторую прямолинейность и упрямство.
Все вышеизложенное в сочетании с генеральским мундиром, в который был облачен человек на фотографии, составляло весьма полную картину, к которой еще час назад мне было нечего добавить, потому как я полагала, что знаю об этом мужчине все. Еще бы! Все-таки это был мой покойный отец, генерал-майор Охотников Максим Прокофьевич.
Но сегодня произошло событие, которое дало мне понять: не зарекайся. Не думай, что ты знаешь о ком-либо все, даже если этот кто-либо – твой отец или ты сама. «Недаром на храме в Дельфах, – отчего-то пришло в голову неожиданное воспоминание, – начертано изречение местного оракула: „Познай самого себя“.
– Он был честным человеком, – повторила тетушка.
Я очнулась. Конечно, тетя Мила имела в виду не Дельфийского оракула. Нет. Она говорила все о том же – о моем родителе, о генерале Охотникове. Вот уж воистину не знаешь, где найдешь, а где потеряешь!
Но все по порядку. Сегодня утром я получила заказное письмо, ознакомившись с содержанием коего пришла в шок. Это обстоятельство прямо указывает на то, что письмо следует привести полностью. Итак:
«Высокочтимая Евгения Максимовна! Человек, который к Вам адресуется, ни разу Вас не видел, если не считать какого-то репортажа по ТВ, где Вы попали в кадр вместе с высокопоставленным чинушей из тарасовской администрации. Кажется, сей бюрократический продукт – я имею в виду чиновника – обязан Вам сохранностью своего дряблого животика, яйцевидной черепушечки, да и всей своей незамысловатой, если не считать личного „мерса“, собственного кабинета в присутственном месте да вкладов в банках, персоны. Надо сказать, что Вы, Евгения Максимовна, меня изрядно удивили. Я и раньше полагал, что нет предела совершенству, но Вы существенно раздвинули мои жизненные горизонты. Как писал в одной из своих нетленок г-н Пелевин, „каждый, кому двадцать четвертого октября девятьсот семнадцатого года доводилось нюхать кокаин на безлюдных и бесчеловечных петроградских проспектах, знает, что человек вовсе не царь природы“. Но перейду к делу, тем более что я пьян.
Известно ли Вам, почтенная Евгения, что Ваше имя переводится как «благородная»? Если нет, сочту своим долгом довести это до Вашего сведения. И, вне всякого сомнения, Вы, как благородная леди, не станете отрицать нашего с Вами несомненного родства. Не только душ, разумеется. Горькая правда жизни состоит в том, что двадцать семь лет тому назад некий военный проезжал по Приволжской железной дороге и в связи с задержкой поезда в Волгограде сошел в сем городе-герое и отправился весело проводить время. А что он проведет время весело, то полагать так он имел все основания. Ибо в указанном городе-герое имел любовницу.
