Книга Фердинанд, или Новый Радищев - Я. Сенькин-Толстый
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Будущий исследователь «Фердинанда, или Нового Радищева», несомненно, обратит внимание еще на одну замечательную особенность этой книги. Будучи классическим травелогом, она в то же время демонстрирует объятому вялой депрессией мировому историографическому сообществу, как сейчас надо писать историю. Сочинение Сенькина совмещает в себе все достижения исторической антропологии (прежде всего, французской) с тщательной и кропотливой работой с источником, характерной для «микроистории». Рискну сказать, что Сенькин уместился в рамках «уликовой парадигмы» гораздо более непосредственно, нежели Карло Гинзбург. Я уже не говорю о приверженности нашего автора мифологическим штудиям. Но и это еще не всё. По размаху и по грандиозности задач, поставленных Я. М. Сенькиным, у «Фердинанда…» в мире послевоенной историографии есть только один соперник — знаменитое сочинение Фернана Броделя «Что такое Франция?». Помимо мастерского обращения с данными истории, географии, социологии, демографии, экономики и прочих наук, помимо стремления к исследованию процессов «большой длительности», оба автора сходятся еще в одном — в том, как они любят свою Родину. Тем, кто упрекает Я. М. Сенькина в недостатке (или — неслыханно! — даже в отсутствии) этого первейшего для гражданина чувства, следует ответить цитатой из предисловия Броделя к собственной книге: «Заявляю это раз и навсегда: я люблю Францию той же страстной, требовательной и непростой любовью, какой любил ее Жюль Мишле. Люблю, не делая различия между ее достоинствами и недостатками, между тем, что мне нравится, и тем, с чем я соглашаюсь скрепя сердце. Однако страсть эта никак не выскажется на страницах моей книги. Я буду изо всех сил стараться ее сдерживать». А теперь, дорогой читатель, сравни эти слова с последней фразой замечательного сочинения, к знакомству с которым ты приступаешь сейчас же.
Кирилл Кобрин
…В Лудонях сворачиваю с оживленной федеральной трассы Петербург — Псков — Киев на Порхов и тотчас попадаю в иной мир. Здесь-то и начинается настоящая Псковская земля. Много лет тому назад, осенью, мы миновали Лудони поздним вечером и, съехав с освещенного шоссе, остановились на какое-то время передохнуть у обочины. В тишине перед нами расстилалась уходящая вниз чернильно-темная, без единого огонька, равнина. С этого «берега» у околицы Лудоней нам и предстояло «погрузиться» во мрак обширной низины. Я точно знал, что и до, и после Порхова, на сотню верст вокруг, до самой конечной точки путешествия — нашей деревни Большое Кивалово, не будет ни бензоколонок, ни автомастерских, ни магазинов, ни больниц, ни уличных фонарей во всех деревнях, кроме одной. Нас ждет плохая, и даже отвратительная, дорога, через пять километров снизится до крошечной точки роуминг, и, кажется, навсегда замолкнет мобильный телефон (радио уже давным-давно шипит, как сковорода), но при этом на душе царили полное спокойствие и безмятежность. В это время на юге страны шла чеченская война, гремели взрывы в городах, мегаполисы жили своей лихорадочной, суетной жизнью, а здесь стояла умиротворяющая душу тишина. Словом, как у Некрасова:
В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война,
А там, во глубине России —
Там вековая тишина.
В багажнике — канистра с бензином, два запасных колеса, бутылка водки и трос на всякий случай… а что еще нужно, чтобы «переплыть» за несколько часов эту равнину?
Впрочем, равнина эта, погруженная в вечерний сумрак осенней ночи, не была ни мертвой, ни пустой. Под покровом осенней тьмы кипела жизнь, здесь разворачивалась тысячелетняя история, память о прошлом зацепилась за извивы дорог и рек, прижилась в названиях деревень и городков, здесь происходили удивительные, загадочные, страшные, забавные истории, которые так хорошо рассказывать спутнику, чтобы не заснуть под ровный гул мотора и шорох шин… И пусть он не спрашивает меня, откуда я узнал об этом, в какой такой летописи вычитал. Уже то, что я рассказываю, является информацией не менее достоверной, чем взятое из средневековой летописи или из научной монографии со сносками на те же легендарные источники. И вообще, как писал еще отец русской истории Василий Татищев, «не возбраняется выдумать некое происшествие, прибавить мелкое обстоятельство, безусловно к чести своего Отечества служащее». Итак, вооружившись тремя основными тезисами русской философии: «Ничего. Все равно. Как-нибудь», нырнем во тьму веков…
Слева от дороги у Лудоней на сотни квадратных километров (площадью с пол-Люксембурга), раскинулось болото — Перегребская Гладь[4]. Это настоящая топь, место страшное, непролазное, словом, не перейти его, не переехать, не пере…
Тут сделаю небольшое топонимическое отступление. Известно, что в делах политического сыска XVIII века эвфемизмом «грести» заменяли известный глагол, обозначающий предполагаемую (или желаемую) половую близость подследственного с императрицей. Будущий преступник объявлял окружающим об этом громко, прилюдно, и тотчас его хватали и, как тогда писали, «вкидывали» в тюрьму, носившую столь же выразительное название «беда» (отсюда и выражение «попасть в беду»). После чего обвиняемого волочили в «пытошную» или застенок. Подлинное непристойное слово канцеляристы записывали во время следствия на отдельной бумажке, но затем данный срамной документ уничтожали. В приговоре же «причинное слово» (то есть ставшее причиной сыска) заменяли указанным эвфемизмом с прибавкой: «…молвил то по-соромски прямо». В старинных бумагах проглядывает даже некая градация эвфемизмов. За слова, обозначенные эвфемизмами «греб», «прогреб», «перегреб» (например, «государыню-де вашу греб, и молвил он то по-соромски прямо»), наказание полагалось по тем временам достаточно гуманное — преступнику лишь урезали язык, били кнутом и ссылали в Нерчинск. Смертная же казнь ждала того срамника, который использовал применительно к имени государыни неизвестный нам квазиглагол, укрытый эвфемизмом «расперегреб»[5]. Думаю, что после этого отступления истинное значение названия болота у Лудоней становится понятно даже самому целомудренному читателю.
Стоит ли и говорить, что в этом «северном Люксембурге» множество совершенно неисследованных и таинственных мест, куда не ступала (или, может быть, не вступала?) нога человека, ступившая, как известно, даже на Эверест и Луну… Так, на протяжении веков каждое лето, в день солнцестояния, жители окрестных деревень слышали леденящий кровь трубный рев, идущий с небес, а вечерами видали над болотами слабые огненные сполохи. Как только раздавался этот страшный рев, все местные мужики тотчас падали как подкошенные там, где их застал сей небесный глас, они теряли силы, мучились смертельной тоской, плакали и лежали недвижимо, застигнутые нежданным несчастьем. Ученые теперь называют это редкое явление «недугом уладов», которым с незапамятных времен страдал древнейший народ мегалитов, живший в Восточной части Прибалтики. Родственникам несчастных приходилось тащить их домой за руки и за ноги или везти на лошадях. Примечательно, что на баб и ребятишек небесный вопль не действовал, поэтому мужчин несправедливо обвиняли в чрезмерном употреблении горячительных напитков. То, что среди мужиков, внезапно утративших силы в самые горячие сенокосные дни, действительно, во множестве попадались пьяные, грубо искажало истинную картину происходящего[6]. В конце концов жители постепенно покинули эти опасные места, так что вокруг Перегребской Глади селений ныне не осталось.
