Книга Ночь чудес - Уве Тимм

— Погоди, а то пригорит там у меня! — раздалось в трубке. Через минуту он продолжил разговор: — Ну да, есть человек, который занимался картофелем. Здесь, в Берлине. — Кубин обещал достать адрес.

На другой день я вылетел в Берлин, намереваясь заняться там совершенно заурядной журналистской работой — сбором материала для очерка.

* * *

Кубин выскочил встречать меня у лифта, мы обнялись, и я сразу заметил, что он изрядно потолстел. Лицо у него было усталое, серого, нездорового цвета.

— Заходи, — сказал он. — Здорово, что ты приехал! Но смотри, чтоб в этот раз все было по-честному, мне вовсе не улыбается снова узнать собственную персону в каком-нибудь герое твоего нового романа.

Он показал мне квартиру. Четыре больших комнаты. Одна пустая, в центре три здоровенных каменных яйца, два из отполированного мрамора, одно из блестящего черного гранита. Казалось, сказочная птица Рух устроила тут гнездо и сейчас влетит в неплотно затворенное окно.

— Типичная берлинская комната, — сказал Кубин, — проходная. Там, дальше — спальня.

— Тихо-то как, спокойно! Окна во двор?

— Верно, верно, — кивнул он. — И все-таки у меня в этом паршивом Берлине начались жуткие нарушения сна, один раз даже заснул, представляешь, на заседании, которое вел! А дома ляжешь в постель — сна ни в одном глазу. Теперь-то сплю — хоть из пушек пали над головой, не проснусь. Снов не вижу. По крайней мере, утром ничего не помню. Перерабатываю свои похоронные мысли в глубинах подсознания. А знаешь, в чем секрет, почему я дрыхну без задних ног, не терзаясь какими-то моральными угрызениями? Я сменил кровать. Два года тому назад. Иди сюда, покажу!

Он распахнул дверь спальни. Пустая комната — шкаф, кровать, больше ничего. И кровать-то походная, вроде раскладушки.

— Что скажешь? Точнейшая копия походной кровати Наполеона. Оригинал в парижском Музее армии. Между прочим, настоящая кровать императора на шестьдесят сантиметров короче. Он на ней спал во время всех своих походов. Кроватка маленькая, да удаленькая, потому что глубокая. А то как бы он выдержал все эти жуткие военные передряги? Вот и моя просто отличная, не проваливаешься, лежишь на твердом, но как бы объяснить? — вроде она тебя поддерживает. Пожалуй, так же, как на водяной, мы с Анжелой купили тогда, к свадьбе, водяную. А что? Кто не мечтает походить по водам или хоть поспать на воде? Но, ты понимаешь, тина эта, зелень утиная…

— Утиная зелень?

— Сначала та кровать, водяная, была телесно-розового цвета, но через месяц почернела, от водорослей, так нам объяснили. А уж запах — будто в ракушечном гроте, месяца два прошло — вонь как над прудом, где карпов разводят. В общем, вывезли мы ее в лес тихой сапой, пускай, решили, будет там такой вот маленький новый биотоп, а себе купили другую, японскую, модель «самурай», размеры — супер. На ней и двум женам места хватило бы. В Гамбурге она осталась, там же, где и моя семейная жизнь.

Кубин увел меня в кухню, где, кроме буфета, стола, холодильника и газовой плиты, опять же ничего не было — никаких тебе декоративных медных посудин на полках, никаких тряпичных прихваток ручной работы, якобы произведений народного искусства индейцев племени хопи, и тому подобных хорошеньких штучек. Но на стене висел подписанный автором рисунок Энди Уорхола — банка пива «Кэмпбелл». Стол накрыт на двоих — тарелки, бокалы, вилки и ложки, все в стиле двадцатых годов, все по эскизам прославленного венского дизайнера. Кубин взял пачку макарон и, ловко развернув веером, запустил их в кипящую воду.

— Я было подумал, не заказать ли несколько копий императорской койки. Но решил — не стоит. На нашем рынке разве такой товар пойдет? Консерваторы слишком провинциальны, а у наших левых, в отличие от их французских собратьев, начисто отсутствует вкус и интерес к военной тематике.

С потолка свисала оригинальная лампа с колпаком из белого стекла, по которому были раскиданы черные силуэты — ребятишки и эльфы с поднятыми сачками гонятся за женской фигуркой с крылышками за спиной как у мотылька.

— А-а, лампу эту я в Вене купил на тамошней барахолке, — сказал Кубин, заметив, что я разглядываю светильник. — Вся штука, как ты понимаешь, в крыльях.

— Которая убегает, это что же, фея?

— Может, фея, а может — богиня победы Ника. В любом случае эта свора явно хочет оттяпать ей крылья. А тебе никогда не приходило в голову, что французы ухитрились обставить как великий триумф свою чудовищную катастрофу? И каким же образом? А просто разукрасили как надо громадину каменную. Надо, надо тебе увидеть Триумфальную арку. На ней, понимаешь, надписи — перечислены все битвы французской армии. Победы и поражения. Эта гигантская каменная арка перекрыла даже такие военные катастрофы, как Лейпцигское сражение[1]или взятие Москвы. Никто, глядя на Триумфальную арку, не вспоминает, что Наполеон проиграл важнейшие сражения, вообще войну проиграл. Вот это и есть сила эстетики, понимаешь? Все видится в другом свете, а только это и нужно. — Кубин плеснул в кастрюлю оливкового масла и поставил на огонь, потом добавил туда же соус песто из баночки и сказал: — Теперь туда — свежих кедровых орешков, это очень важно. — Он достал с полки пакетик. — Держи-ка! — И вытряхнул мне в подставленную ладонь несколько ядрышков. — Скажи, а с чего это ты из всех корнеплодов выбрал для своего очерка пролетарочку?

— Да как раз потому, что пролетарочка.

Кубин осторожно снял с буфетной полки, где красовались вина, бутылку красного, вытащил пробку, понюхал ее и налил мне вина.

— Давай, угадывай!

Я отпил глоток.

— Трудно сказать. Италия? «Монтепульчиано»? Из Абруццо, не сомневаюсь. По-моему, года девяносто третьего. Хороший был год.

— Черт! Вот это да! — Кубин вытаращил глаза.

— Ладно, чего там. — Я усмехнулся. — Успел разглядеть этикетку.

Кубин попробовал вино, почмокал губами.

— «Эмидио Пепе». — Он помешал масло. — Картошка… Тоже мне, деликатес. Нет, я член макаронной партии.

— А я вот однажды влюбился в картошечку.

Кубин насторожился:

— Какую такую картошечку?

— Студенческую. Дело было в студенческие годы, на карнавале. Танцевала там одна девочка, классно танцевала, а костюм у нее был «молодая картошка», нежно-бежевого такого цвета, розоватого даже, этот сорт называется «кливия». Оказалось, у той девочки любимая еда — отварная картошка с зеленым соусом — знаешь, йогурт, еще что-то, зелень и тертый чеснок. От этого у нее и личико было нежного бледного цвета. А на нос она себе налепила зеленые веснушки. Я тогда сказал: «Веснушки — это крошечные окошечки, они нужны, чтобы кожа получала побольше солнца в нашем северном туманном Нифльхейме[2]. Нет веснушек — значит, рахит тебе обеспечен». А она говорит: «Хоть бы моих веснушек хватило, а то они у меня только на носу».