Книга Веер с гейшами - Наталья Баклина

«А не воруй!» — приговаривала Алка, а Ольге и страшно было, и борща жалко, и бича.

Такая вот у нее была тогда взрослая жизнь, совсем не похожая на ту, что представлялась, когда она собиралась с Вадимом на Север.

О чем мечтала тогда? Об уютной, маленькой квартирке, о кружевных занавесках, о семейных лыжных походах, о мужественных обветренных лицах золотодобытчиков, которые станут героями ее очерков, о добром и мудром главном редакторе, который будет посылать ее в дальние бригады и ставить на первые полосы ее материалы о славных буднях золотой Колымы. Из всех «мечт» безоговорочно сбылись только кружевные занавесочки — Ольга купила их из «подъемных» денег, которые выдали им с Вадимом как молодым специалистам. Лыжные походы как-то не задались — в ноябре вдруг ударили такие морозы, до пятидесяти шести градусов, — какие там лыжи! Просто идти — и то воздух приходилось хлебать через шарф мелкими глоточками. Ольгу предупреждали, что будет холодно, но чтобы настолько! Хорошо, что Алка еще в сентябре убедила потратить львиную долю тех же подъемных денег на торбаса, и Ольга согласилась: больше оттого, что очень уж ей понравились эти лохматые сапожки с аппликацией из кожи по верху голенища. Это было так экзотично, так по-северному. И на зиму все равно что-то покупать надо было, а торбаса стоили чуть дороже приличных сапог. В общем, соблазнилась Ольга экзотикой, и правильно сделала — ножки в сапожках отморозила бы в два счета. А так про ноги можно было не вспоминать, а заниматься лицом. Прикрывать нос варежкой, скулы тереть, когда совсем уже немели. И шапку натягивать поглубже, чтобы закрывала лоб и уши, и шарф подтягивать повыше, чтобы мочки грел.

Но это было потом, аж через четыре месяца после переезда. А первые два Ольга колымским краем наслаждалась. Наслаждалась сопками и двумя шустрыми речками, Детрином и Омчугом, между которыми втиснулся поселок. Наслаждалась подосиновиками, которые росли в получасе ходьбы от ее барака и задорно семафорили своими оранжевыми шляпками меж карликовых березок и осин. Приходила в экстаз от ядреной брусники размером с мелкую вишню. В конце августа ягода красным ковром покрывала склоны всех окружных сопок, и народ ведрами таскал эту бруснику, запасаясь витаминами на всю зиму. Ольга тоже запаслась, за какие-то два часа собрала аж шесть литров. И в этих приятных хлопотах все ждала, когда же редактор отправит ее на настоящее задание.

Редактором «Золотой Нелькобы» оказалась крепкая дама предпенсионного возраста с замечательным именем Ариадна. В районную газету Ариадна была сослана в начале восьмидесятых — снята с должности главного редактора магаданской областной газеты — и рада была, что легко отделалась. Уж больно скандальный случай получился. Надо было срочно ставить в номер на первую полосу заметку о водителе, который как раз накануне прошел свой стотысячный километр по колымским трассам. Заметку срочно написала сама Ариадна, текст срочно отправили в набор, срочно вычитали, и наутро газетка вышла с фотографией героя. На фото герой сидел, крепко вцепившись в баранку, и с сосредоточенным напряжением глядел вдаль. А под фото (напряжешься тут!) красовался заголовок: «Сто тысяч километров — не пердел!». Наборщик впопыхах букву «е» не туда поставил, корректор проглядел, Ариадна заголовок в гранках не вычитала.

С тех пор прошло лет десять, но Ариадна бдела вовсю, к молодым журналистам относилась со строгостью и бестрепетной редакторской рукой вымарывала, как она говорила, «отсебятину». В Ольгином случае — именно то, что делало ее заметки легкими, ироничными и живыми, за что ее хвалили преподаватели и руководители практики, из-за чего в свердловской городской газете с удовольствием брали ее очерки и репортажи. А ведь она старалась хоть как-то обыграть скучнейшие задания, которыми ее нагружала Ариадна! Отправила Ольгу расхвалить яйценоскость совхозных кур, которые расстарались по случаю изменения режима питания и освещения, и взять интервью у зоотехника-рационализатора, который все это дело придумал и внедрил. Рационализатор заикался, краснел и кивал в ответ на наводящие вопросы. Интервью просто-напросто пришлось выдумывать. Однако после решительной правки Ариадны Ольгин собеседник выглядел идеально-плакатным героем северных будней. А Ольга — идиоткой с шершавым языком плаката. Потом Ариадна отправила ее писать о племенном коровьем пополнении, прибывшем в совхоз с материка. Ольга попросилась войти в коровник — хотела впечатлений набраться, — получила пару резиновых сапог сорок пятого размера, влезла в них вместе с кедами, добрела до стойла, постояла, поглядела на черно-белую сверхудойную скотинку, собралась развернуться к выходу — и чуть не рухнула плашмя в навозную жижу. Сапоги засосало выше щиколоток и передвигаться в них не было никакой возможности. Так и стояла она минут двадцать, пока бригадир не вспомнил («А куда-то подевалась наша корреспондентка?») и не вытащил ее на руках — сапоги так и остались стоять в жиже. Тут уж настроение у Ольги случилось такое — впору фельетон строчить, и сама перешла на штампы о строителях светлого настоящего.

Порадовалась было, когда послали на драгу писать о выполнении плана золотодобычи. Драга, плавучая махина ростом с трехэтажный дом, как раз тарахтела недалеко от поселка. Она каждое лето, как вскрывалась река, перекапывала дно Омчуга, намывая золотой песок и вываливая на берег кучи отработанной гальки. Эти отвалы тянулись на несколько километров вдоль реки. Но и на драге правда жизни оказалась такой, что писать про нее в газету было никак нельзя. Начальник участка бойко отвечал на Ольгины вопросы, пока не осознал, что матерится каждым вторым словом. Как осознал — не смог разговаривать. Рабочие из-за грохота драги объяснялись жестами и молодуху, которая снимала пробу намытого грунта и называлась опробщица, подзывали, непристойно прикладывая к ширинке сложенные кольцом большие и указательные пальцы. Одна радость — золото показали, но эти тусклые крупинки и комочки, из-за которых были перекорежены берега речки, Ольгу тоже не очень впечатлили. Вадиму повезло больше. Он напросился в артель к старателям, жил с ними все лето, наезжая домой раз в две недели, писал по-настоящему живые зарисовки и отправлял их в областную газету в Магадан и в Москву, в «Труд» и «Социндустрию». Или тогда она уже стала «Рабочей трибуной»? Эти материалы и Ариадна не трогала — не ей отвечать, — и московские редакторы печатали почти без купюр. Вадим вдруг сделался собкором московских газет и многообещающим молодым журналистом. А Ольге вдруг подумалось, что работе он отдается с гораздо большей страстью, чем семье. Работу он любит, а с Ольгой — так, дружит.

Семейная жизнь у них с Вадимом получалась ровная и спокойная. Ольга физически не умела орать, от чужих криков ее просто тошнило до темноты в глазах и до головокружения. В седьмом классе она просто упала в обморок, когда ее принялась распекать новая учительница по истории. Их Нину Ильиничну, которая разговаривала ровным голосом и всем ученикам говорила «вы», отправили на пенсию. Взамен пришла эта, Эльвира Валерьевна. Новая учительница говорила неприятным высоким тоном и при этом так монотонно, что народ в классе начинал сначала скучать, а потом писать друг другу записочки, передавая их по партам. Эльвира Валерьевна на Ольгиной парте одну такую записочку перехватила, развернула, прочитала и принялась на Ольгу орать. Ольга вспомнила, как визг Эльвиры Валерьевны буквально ввинчивался в ее голову, входя в середину лба и отзываясь тошнотой под ложечкой. Ольге хотелось закрыть уши и глаза и куда-нибудь деться. Она и делась — упала в обморок. От Ольгиного обморока истеричка-историчка сама чуть сердечный удар не получила с перепугу. Бегала за медсестрой, та совала Ольге под нос вонючий нашатырь, твердила что-то про переходный возраст и гормональную перестройку. Потом написала освобождение от уроков на три дня. Когда Ольга вернулась в школу, уроки истории в их классе опять вела Нина Ильинична.