Книга Моя другая жизнь - Пол Теру

А молчание его было похуже воплей. Порой он уставлялся в пространство и не произносил ни слова, и тогда хотелось бежать куда глаза глядят. Когда он молчал, лицо его темнело, движения замедлялись, одежда казалась более грязной и мятой, чем обычно. Он, однако, не сидел на месте: вот он смолк, а через секунду его уже и след простыл. И потом по нескольку месяцев кряду о нем ни слуху ни духу. Как-то он на целый год забыл к нам дорогу, хотя машина его нет-нет да проносилась мимо. Потом он снова появился и, услышав, что мы не раз его видели, заявил:

— Да это был не я. Я в то время совершал восхождение на Канченджангу[1]— как раз штурмовал вершину. Причем без кислородного аппарата.

А в следующую минуту он уже жаловался на дороговизну бумаги: вон какие деньги ломят за пачку. Когда он объяснил мне, сколько в пачке листов, я подивился, зачем ему такая пропасть бумаги. Он ни словом не обмолвился о том, чем занимался целый год. Зато выяснилось, почему он все-таки появился снова.

— Слушай, Поли, малыш, мне нужна помощь, лестницу надо передвинуть. Если не хочешь помогать, скажи прямо.

Хотя сам дядя Хэл славился тем, что на все просьбы отвечал «нет», сказать ему «нет» не отваживался никто.

Лестница была здоровенная, вся заляпанная краской; пока мы волокли ее по подвалу, я приметил там уйму всякой всячины. Кое-что я разглядеть не сумел, но многое распознал сразу: самопрялку, яблочный пресс, мушкет, латунную подзорную трубу, медный таз, ночной горшок, замысловато раскрашенную плевательницу, самовар, стол с мраморной столешницей, пару оленьих рогов, трость с ручкой в виде клюва, зубастые рыбьи челюсти, китайский фонарик и еще нечто, очень похожее на человеческий череп цвета старой морской пенки. Так дядя хранил свои сокровища: те, что помельче — кинжалы, цепочки, серебряные монеты, — в сундуках и в ящиках комода, а те, что покрупнее, — здесь, в подвале. Все было припрятано тут. Но зачем?

— Там никак часть скелета, — обронил я, робея признаться, что углядел на крышке патефона человеческий череп.

Вместо ответа, дядя разразился тирадой:

— У нас на каждом магазине, на заправке, да на всем подряд обязательно вывешивают американский флаг. Замечал? Я считаю, они делают это только для того, чтобы привлечь к себе внимание. Никакой это не патриотизм, а, считай, реклама.

Тем временем, разглядывая плевательницу, череп и мушкет, я зазевался, и лестница выскользнула у меня из рук.

— А чего ты ее просто не бросишь? Или долбани ею обо что-нибудь, вот хоть о дверной косяк. Отбей с него краску. Давай, чего теряться-то?

Я тут же именно это и проделал.

— Давай-давай, организуй дяде лишнюю работенку, он же это обожает! Прямо-таки мечтаю весь остаток дня закрашивать царапины, которые ты…

Заметив, что я тихо плачу, он смолк, но потом, когда мы приставили лестницу к стене дома, ни слова не говоря, забрался на нее, повесил на крючок ведерко с краской и стал жесткой кистью втирать белила в карниз крыши. Я понял, что пора уходить и что теперь я дядю не увижу долго.

Возможно, он уехал. Собираясь в дальнее путешествие, дядя Хэл поднимался затемно, часа в четыре, чтобы отправиться в путь раньше всех.

— Вечно они забивают дороги, а ездить ни черта не умеют.

Вставая спозаранку, он к вечеру очень уставал. Часов в восемь уже обычно лежал в постели и потому никогда не ходил на званые ужины или вечеринки.

— Я устал! — кричал он, если ему звонили в половине седьмого или в семь.

При этом он утверждал, что никогда не спит всю ночь напролет, и действительно, порой в немыслимую поздноту наверху у него светился голубой огонек телевизора.

На телевизор он тоже иногда орал.

Однажды, когда мы смотрели какую-то программу, на экране появился улыбающийся пожилой господин и заговорил о политике.

Дядя Хэл громко расхохотался и сказал:

— Это Уолтер Кронкайт[2]. Он меня ненавидит.

Дядя сидел на колченогом стуле, в футболке, купленной в магазине подержанных вещей за сущие гроши, в рваных джинсах и заляпанных грязью башмаках. На голове бейсболка козырьком назад, ремешок сильно врезался ему в лоб. На джинсах зеленые пятна — зримые свидетельства того, что весь день он стриг траву, к лицу и рукам прилипли короткие травяные обрезки. А в чикагской телестудии, почти за две тысячи миль от нас, в другом часовом поясе, улыбался похожий на университетского профессора Уолтер Кронкайт. Что их связывало?

— Я ему написал письмо. Высказал всю правду-матку, — пояснил дядя Хэл и удовлетворенно хмыкнул.

Он с таким удовольствием смотрел на человека на экране, будто тот сквозь стекло телевизора, как сквозь окно, увидел и сразу узнал дядю Хэла в его бейсболке.

— Я напомнил ему, что по-немецки «кронкайт» значит «болезнь»[3].

В конце концов дядя мне все рассказал, потому что гордился содеянным. Оказалось, он разослал письма губернатору штата (о состоянии дорог), Папе Римскому (с критикой его позиции в вопросе о регулировании рождаемости в Индии), премьер-министру Канады (о кислотных дождях) и еще, представьте, не президенту Соединенных Штатов, а его жене, Первой Леди, по поводу случайно оброненной ею фразы о каком-то из членов английского королевского семейства, точнее, если не ошибаюсь, о том, что и как они едят. Писал он и другим людям: киноактерам, знаменитым спортсменам и миллионерам — миллионерам особенно охотно. По его собственным словам, он рассылал письма с подробнейшими советами футбольным тренерам и градостроителям, распекал знаменитостей. «Вы обладаете всеми свойствами Гитлера, кроме вегетарианства», — говорилось в одном из писем; по крайней мере, так утверждал дядя.

Посланиями своими он гордился и особенно пыжился, когда получал ответ, пусть даже исполненный недоумения и обиды. А уж если адресат осмеливался выговаривать ему, дядя немедленно отправлял новое язвительное письмо и не оставлял усилий, пока не убеждался, что последнее слово — за ним. Во всех его письмах, в сущности, сквозила одна мысль: «Я за вами слежу». Сидя перед телевизором, он воображал, что любой появляющийся на экране человек смотрит на него, именно на него: все ведь знают, что он за ними следит.

Однако при упоминании письма Кронкайту я задумался. Дело в том, что раньше я видел в дяде мастера на все руки и одновременно — паршивую овцу нашего семейства. А ведь когда человек, которого ты считаешь чудиком, вдруг сообщает, что он что-то там такое написал, невольно настораживаешься. Признаваться в подобном довольно опрометчиво: эдак из безобидного чудика недолго превратиться в психа. Но я догадался, что это еще один образчик высказываний дяди Хэла, которыми он нарочно шокирует окружающих. И позже, когда мы с ним бывали вместе и вдруг всплывало чье-то имя — какого-нибудь известного человека: Фиделя Кастро, Джо Димаджио[4]или японского императора, дядя Хэл непременно изрекал: «Я ему написал письмо». Всякий раз я испуганно вздрагивал, на что, мне кажется, дядя и рассчитывал.