Книга Город с названьем Ковров-Самолетов - Наталья Арбузова

Еще какое-то время стоит с витающим видом, долговязый, длинномордый и темноглазый, ходячая медитация на двух ногах, потом садится вторым рядом вблизи стола. И скоро, исчезающе мало выпив, улетает всей своей подвижной, легковозбудимой душой к прежним временам. Ко временам опасности, надежд, товарищества, со своими ушедшими понятиями – самиздат, голоса, подписанты, отказники. Поминают суды с искусственно заполненным залом, психушки с принудительным вредным якобы леченьем. Еврейская пасха сливается в праздничном гаме с проводами тысячелетья и веселыми похоронами великой идеи.

Голодный Нестреляев отогрелся было, но уж вострит уши. Ему чудится, будто его косвенно вынуждают поступиться созидательными усилиями предков ради демократических ценностей. Демократия в обмен на территории. Вроде ленинского Брестского мира. Кто-то лет десять тому назад пришел к власти не с броневика, так с танка – в жестоко обкромсанной стране. Это Нестреляев уже кричит вслух. Ничего, нам хватит? Ошибаетесь. В нас генетически заложена потребность большого пространства. Сдача его обернется не просто кровью, но духовной катастрофой. Нестреляева весело затыкают. За державу ему обидно. Ишь ты!

На беду Нестреляев напрочь не умеет молча соглашаться с тем, чего не думает. В дворянском собранье, где он в последние годы ошивается, вечно придирчиво вынюхивает, часом не пахнет ли антисемитизмом. А в диссидентской среде расклад иной. Здесь он почитает себя обязанным блюсти интересы России. С обеих сторон ему и навешают тумаков. Сидит, надулся как мышь на крупу. Уж тут ему русофильствовать никто не даст.

В памяти Нестреляева всплывают недавние отъезды товарищей с раздачей мебели и скарба. Надо было кротко слушать, как хорошо в обетованном Брайтоне, при том что душа его прекрасно знала, где ей хорошо, и не жаждала вовсе покрова благополучного изгнанья. В случае коммунистической реставрации уехать не успеешь. А пока есть надежда, уезжать великий грех.

Пусть будет с ним то же, что с Россией, он загодя согласен. Вот и праздник пришел на его любовное терпенье. Теперь Нестреляев, найдя, как всегда, опору в своей же собственной душе, окончательно согревается.

Так, веселых и приятных мыслей полон, мой герой, уже довольно хорошо видный и мне, и читателю, крепко за полночь покинул приветливый дом. Пил он там, по своему обыкновенью, всего ничего, и бодро поспешал к метро. Однако мне, летящей за ним чуть повыше тротуара, уж заранее ведомо из компетентных источников, что добраться до дому без приключений ему в эту ночь не удастся. Не такая это простая ночь, да и не такой простой субъект этот Нестреляев. На него пал выбор. Он сподобился. Ему предстоит принять участие в великих мистериях завершения тысячелетья. То в вышнем суждено совете. Но тише, он об этом еще ничего не знает.

На метро он успел, благо ему было без пересадок. Когда же вышел на улицу, сообразил без труда, что ждать троллейбуса в такую пору пустое дело, и пошел пешком, а это без малого час. Только того ждавшие тени прошлого и грядущего стали сгущаться вкруг него таинственным туманом, как ведьмы, завидевшие Макбета. Но он ничего не замечал. Он, интроверт, провалился в свои мысли. Шел по длинному мосту через окружную железную дорогу, и какие-то смутные фигуры увивались за ним. Забегали вперед, заглядывали в лицо, ловили за рукав. Но он, не видя, продолжал размахивать руками, и они отстали. Нестреляев думал свою дежурную мысль. О том, что, покуда он жив, есть кому любить Россию.

Ты, читатель, мне потом скажешь – ловленая сублимация это все. Другой любви не было в мыслях Нестреляева и в его убогом доме, куда он привычно торопился. Однокомнатная хрущевка на границе промышленной зоны казалась ему раем – он чудом выменял на нее комнату в коммуналке. А ту, в свою очередь, из милости оставила ему очередная жена при очередном разводе. Никто не ждет его, и бранить некому. Закрыты ставни, окна мелом забелены, хозяйки нет, а где – Бог весть, простыл и след. Все «они» рано или поздно – ох, нет, всегда рано, очень рано – становились Нестреляевым недовольны и глядели вон. Ему, умному, давно стало ясно, что природа, балансируя силенки двух полов, никак не рассчитывала на поздние времена существованья человечества, когда земля перенаселена. О советских же условиях, в которых два инженера могут воспитать лишь одно дитя, если это вообще называется воспитать, она тем более не догадывалась. Женщина, и то не каждая из попадавших в поле зрения моего героя, была непосредственно связана с ребенком единственный год в своей жизни. Зримое вырожденье нации. Потом ясли, бутылочки, бюллетени. Стояние часами на лестницах в учрежденье, где делать нечего, а уйти домой нельзя. Нестреляев кротко терпел беспричинное женское бешенство. Наконец устал и прекратил дальнейшие попытки устройства своей жизни. Невозможно вынести, когда от тебя все время чего-то ждут. Аще не Господь созиждет дом, всуе трудяшеся зиждущий. Не надо думать, что вот разведешься, женишься вдругорядь, и сразу все пошло на стать. С самим собой небось не разведешься, от себя не убежишь.

Ну вот, они уходили, несчастные эмансипантки, к новым иллюзиям и новым разочарованьям. Нестреляев, с его паршивым неустойчивым здоровьем, с детства голодный, во чреве матери пуганный, какое-то время отдыхал от их стремительного нахрапа. Маятник проходил положенье равновесия и отклонялся в другую сторону. Начиналась ломка. Страшный электрический разряд всякий раз, как пытаешься заснуть. Одервеневшие, не расслабляющиеся мышцы. Днем слабость отравленья и волчья тоска.

Искать новую пару для Нестреляева было нож вострый. Тот же шопенгауэровский гений рода стерег его так строго, что ему мало кто нравился. Легкие связи у него не клеились – он умел только любить. Когда же пытался пересилить себя, ангел-хранитель не попустил и тут же наказал его мелкой заразой. В больнице был плач и скрежет зубовный, выколачиванье так называемых «источников заражения». Вот куда следовало бы запустить правозащитников. Все это шло Нестреляеву как корове седло. Он оставил наконец попеченье и научился терпеливо сносить одиночество. С чем его и поздравляем. Старость спешила ему на помощь. Крейслеровский вальс «Муки любви», столь фальшиво игравшийся в его жизни, немного попримолк. И тут Нестреляев спохватился – смерть встала перед ним во всей своей недосказанности.

Как человек не очень традиционно верующий, он не искал в ней прибежища. У него не были сделаны некоторые духовные распоряженья, и он не видел пути это уладить. «Плохо дело, – думал он, загребая длинными ногами. – Пока я жив, во мне Россия не престанет. А дальше ничего не просматривается». У Нестреляева был один сын и одна восемнадцатилетняя внучка. Не густо. Невестки тоже нет, уволилась по той же статье. Внучка уже живет в Германии. Сын на двух стульях, и тут и там. Но Нестреляев вовсе поставил на нем крест – своей единственной любви внушить ему он не сумел. Там, впереди, на Хорошёвке – дом, где сын рос с десяти лет. Нестреляев теперь живет близко, а сын ох как далёко.

Вообще, сын с внучкою на Нестреляева не похожи. Жадное одиночество снова пошло отыгрывать у Нестреляева все, что тому удалось с таким трудом отбить. Он безнадежно не вписывается в мир кондиционеров вместо полей с жаворонком и сникерсов вместо гречишного меда. В хорошо перемешанный мир без национальности вообще и без ильинской «русскости русского» в частности. «Экой ты, братец, ретроград, право слово, – укорил себя вслух Нестреляев и тут же поправился про себя, – нет, компьютер я все же люблю, хотя бы вчуже и издали. Удивительно, как далеко зашло дело с этим изобретеньем». Больше он не нашелся чем себя похвалить, и то не к месту. В огороде бузина, у Киеве дядька.