Книга Амандина - Марлена де Блази

Я действительно стала чувствовать тоньше без вас. Но в своем стремлении глубоко понимать Анжелику — будем называть его бдительностью — я провалилась. Когда спустя несколько дней после его прибытия она сказала мне, что влюбилась в Друцкого, мне показалось, что я заглянула в свою могилу, провалившись в ее блестящие, как чернослив, глаза, но я засмеялась и бросила, что детская любовь как ветрянка, быстро проходит. Разве она повторит слово «любовь» по отношению к скрипичному мастеру или, позднее, — к восхитительному юному блондину, который работал на кухне прошлым летом? Я осталась равнодушной к ее шестнадцатилетнему красноречию, юной красоте, ее сильной страсти, восхищению мальчишкой, которому только предстояло стать мужчиной. Первой страсти. Ее, его. Я прижала Анжелику к себе, Антоний, поцеловала в лоб и пообещала неделю или две в Баден-Бадене или, может быть, она предпочитает Мерано? Да, Мерано, и затем несколько дней в Венеции, как это понравится маминой дорогой девочке? Спокойной ночи, дорогая. Спокойной ночи, мама. Он нашел дорогу к ее кровати или она к его? Это длилось все эти недели или случилось однажды? Я никогда ее не спрашивала. Однажды утром он ушел. Даже Стас не знал куда.

Туссен нашел его достаточно легко по запросам, в них было указано его происхождение. Отвратительное происхождение. Знал ли он? Знал ли мальчишка, кто мы такие? Может быть, это семья послала его, чтобы оправдать похоть испорченной девчонки, его сестры? Злонамеренность. Что привело его к нам?

Эта история почти закончилась. Мальчишка ушел, Туссен проследил. А теперь и младенец скоро исчезнет, а Анжелика будет продолжать жить. Анжелика и я будем продолжать жить безмятежно. Как если бы ничего не произошло. Как будто бы этого никогда не было, ни мальчишки, ни ребенка. Никаких следов сволочи Друцкого. Анжелика ничего не узнает, ничего из того, что я сделаю сегодня. Можете ли вы понять, Антоний, с вашего места в аду, почему?

Тем не менее ее взгляд не отрывался от ребенка, женщина пребывала в глубокой задумчивости, ее худенькие плечи были прижаты к спинке дивана, голова откинута назад. Она молилась? Закрытые глаза двигались под почти прозрачными веками, как будто она мечтала. Она чувствовала на себе взгляд ребенка.

За то, что я сделала, за то, что сделаю сегодня, прости меня, Анжелика. Тебе же безразлично все, кроме новостей о мальчишке. Мне казалось, что дочери захочется видеть ребенка, подержать его на руках, но она все еще в плену иллюзий. Она ждет его. За эти пять месяцев со времени родов она не сказала ничего, кроме пустяковых вопросов о нем. Однажды она спросила (это было в вечернем поезде из Варшавы, и мы обе по привычке говорили о ребенке и о нем): «Как ты думаешь, Петру она бы понравилась, мама?» Я опустила глаза на букет темно-красных пионов в корзинке, висевшей на моей руке.

Анжелика доверила мне заботиться о ребенке. Когда мы покидали Краков две недели назад, я говорила ей, что забрала девочку из больницы, где она родилась и где оставалась, пока была слишком слаба для переезда, но ее следовало перевезти в клинику в Швейцарии. Чтобы спасти. Нужна операция на сердце, и это правда. Главная же правда заключается в том, что я решила не оперировать девочку, не спасать ее. Прежде всего я буду спасать свою дочь. Во всяком случае, выживание малышки в первый год жизни, даже при операционном вмешательстве, по мнению врачей, не гарантировано. Да будет так. На все воля Божия. Мы не аккредитованы при его престоле. Несмотря на все «золотые» предложения Туссена присмотреть для ребенка частные и с хорошей репутацией детские дома, это не было принято. И в недобросовестные руки я бы девочку никогда не отдала. Я могу скрывать ее, отрицать само ее существование, предоставить ее собственной судьбе, но никогда не отдала бы негодяям.

Женщина внезапно открыла глаза, рывком подалась вперед.

Ах, дай мне посмотреть на тебя, дай силы, Господи, смотреть на тебя. Как ты прекрасна! Мои длинные пальцы. Длинные пальцы Анжелики. Ее глаза. Как ты смотришь на меня. Ах, улыбка? Это улыбка для твоей babcia, бабушки? Даже не улыбаясь, ты ослабляешь мою решимость. От этого демона можно было бы спастись, если бы Анжелика согласилась на некоторые меры. Тайные, частные. Но я была вынуждена сдаться. Она такая хрупкая, Анжелика. Но почему, почему я пошла на такие проблемы из-за этого крошечного существа? Махинации, бесконечное подписание чеков, постоянные сомнения, морское путешествие, дни тягостной тишины в этом автомобиле. Я смотрю прямо на тебя, ты красивый зверек. Как тебе это нравится? Видишь ли, в моей броне против тебя нет щелей. Совсем нет. Только малая щелка, слишком малая. Думаешь, ты меня знаешь? Ты никогда не узнаешь меня.

Глава 2

Монастырь постройки XIII века Сент-Илер и его престижная школа-пансион для юных девиц благородного происхождения располагался в небольшой деревне на юго-востоке Франции в нескольких километрах от города Монпелье на реке Лец. Поскольку монастырь не предоставлял никакого официального убежища для брошенных детей-сирот, много раз бывало так, что спеленатого младенца оставляли у дверей в корзине для фруктов с маловнятной запиской в пеленках и несколькими франками, завернутыми в газету. Добрые сестры затем забирали ребенка, и он разнообразил своими неуверенными шагами их строгую жизнь в трудах, молитве и медитации. Но этим утром младенец был предоставлен заботам добрых сестер весьма необычным способом.

Паккард въехал через массивные железные ворота и остановился у портика перед входом в монастырь. Шофер быстро вышел, чтобы открыть дверь женщине в форменной одежде медицинской сестры, державшей младенца в белом с розовым богато вышитом конверте и в темно-синей шапочке. Затем из машины вышел высокий худой мужчина, облаченный в длинное бархатное пальто, поправляя руками в перчатках свой хомбург (мужская шляпа из местечка Бад-Хомбург в Германии) над тонкими белыми усами. Наконец еще одна женщина покинула авто. Ей было около сорока, ее отличали выдающаяся красота, еще свежее лицо, большие мягкие черные, как у оленя, глаза и нервно сжатые слегка подкрашенные губы. Она была одета в короткий серебристый меховой жакет, серую юбку из фай-де-шина и низко надвинутую на лоб шляпку колоколом. Это была графиня Валенская-Чарторыйская.

Графиня оперлась на руку шофера, и они прошли вперед остальных. Двери под поросшим плющом портиком отворились прежде, чем раздался звонок, и шаркающий горбун-священник в сутане, изуродованный обилием жадно поглощаемых ужинов, быстро пропустил приехавших внутрь. Священник отправил медсестру с ее ношей прямо через двойные белые лакированные двери, которые беззвучно закрыл за ними.

Их встретила старая монахиня в крахмальном головном уборе с развевающимися при ходьбе белыми крыльями и в платке, закрывающем вялую плоть ее лица. Не говоря ни слова, она кивнула, приглашая графиню — которая все еще опиралась на руку шофера — в умеренный дискомфорт гостиной. Мужчина в хомбурге проследовал за ними. Графиня и старая монахиня сели друг против друга. Спутник Валенской, держа хомбург в одной руке, другой нервно потягивая свои белые усы, устроился напротив них. Шофер удалился. Вступительные приветствия не прозвучали. И хотя графиня была прекрасно знакома со статусом и характером старой монахини, которую звали матушка Паула, монахиня ничего не знала о графине. Ни ее имени, ни титула, ни национальности.