Книга Мао II - Дон Делилло

Женихи и невесты обмениваются кольцами и обетами; на трибунах почти все фотографируют, встают на цыпочки в проходах, толпятся у ограждений, целые семьи отчаянно щелкают затворами аппаратов, пытаясь то ли облечь свои переживания в зримую форму, то ли обзавестись прочной основой для будущих воспоминаний, а возможно, и нейтрализовать то, что происходит, затушевать его зловещий накал. Учитель нараспев произносит ритуальный текст по-корейски. Пары проходят колонной мимо платформы, и он брызжет им на головы водой. Видя, что невесты приподнимают свои покрывала, Родж торопливо выкручивает колесико до упора, приближает их лица — а сам чувствует, как ширится дистанция между ним и происходящим, как уныние затопляет душу. Но продолжает наблюдать и думать. Когда Старый Бог покидает мир, что происходит со всей неизрасходованной верой? Родж вглядывается в каждое милое лицо, круглое лицо, длинное, неправильное, смугловатое, некрасивое. Они — новая нация, думает он, краеугольный камень которой-легковерие. Агрегат, работающий от доверчивости. Они изъясняются на недоязыке — наборе готовых терминов и пустопорожних тавтологий. Все сущее, свод истин, сумма познаваемого сведены к нескольким простым формулам; спиши их, зазубри и передай дальше. Взять хоть сегодняшнее действо — это же мертвая рутина, театр заводных кукол. Живых кукол. Охваченный благоговейным ужасом, Родж бессильно откидывается на спинку сиденья: какое искажение пропорций, какое издевательство над интимными чувствами, какое тиражирование любви и секса. Тут правят арифметика с геометрией. Вот что его по-настоящему страшит — людское полчище, превращенное в объект, неодушевленную скульптуру. Словно игрушка из тринадцати тысяч деталей движется себе, попискивая, невинная и зловещая. Он не опускает бинокля, но в сердце закрадывается отчаяние, хоть бы найти ее, хоть бы напомнить себе, какая она. Здоровая, умненькая, двадцать один год, отнюдь не вертихвостка, со своей головой на плечах, с богатой душой, нюансы и светотени которой все равно проступят наружу, сколько бы они там ее ни обрабатывали. По крайней мере, на это он надеется, об этом молит Бога, но что окажется сильнее — его просьба или мощь их коллективной молитвы? Когда Старый Бог уходит, люди молятся мухам и крышечкам от бутылок. И что самое страшное: этот человек дает своим последователям именно то, в чем они нуждаются, — потому за ним и идут. Он отвечает их чаяниям, снимает с них бремя свободной воли и самостоятельного мышления. Посмотрите, какие у них счастливые лица.

Вокруг стадиона тянется выжженная земля — кошмар, измеряющийся милями, ветхие доходные дома, мужчины раскачиваются на стульях у стен выпотрошенных зданий, на пустырях горят диваны, и у многотысячной толпы, у всех этих поющих под ослепительным солнцем молодоженов возникает чувство, что будущее наступает, валится им на головы, что куда ни глянь — повсюду символы обреченной природы и людских страданий Последних Дней; а вот, в самой толще построенного в колонны единого тела, стоит — вот она, вся как на ладони, — Карен Дженней, держа в руке веточку жасмина, думая о грядущей кровавой буре. Ее длинные волосы слегка растрепаны. Дожидаясь своей очереди пройти мимо Учителя, она видит его коллективным парящим глазом толпы, который неотделим от ее собственного органа зрения, но зрит острее и глубже. Она чувствует, что исцелена, пронизана насквозь благодатными лучами. Это чувство здесь испытывают все — молодые люди из пятидесяти стран, прошедшие вакцинацию от языка своего "я". Забывают, какие они все разные под своей одинаковой одеждой, расстаются со всеми пустяковыми переживаниями и физическими недугами, полный перечень коих отнял бы несколько часов: зудящие десны, мокрый от пота затылок, раздутый мочевой пузырь, замогильное бурчание в животе, мимолетные тики и мурашки, грибковая сырость между пальцами ног, где-то глубоко под лопаткой болезненный укол, заставляющий вспомнить о Судном дне. Все как рукой сняло. Они стоят и поют, черпая силы в своей многочисленности.

Карен искоса смотрит на Кима Джоу Пака, толстого, с кротким взглядом, в красивом новом костюме и неуклюжих ботинках, мужа-навечно.

Она знает: ее родители-по-плоти где-то здесь, на трибунах. Знает, что они говорят, видит выражения лиц, жесты. Папа пытается разгадать смысл происходящего с помощью логики, так, как учили в колледже. Мама, с видом вечной мученицы, смотрит огромными страдальческими глазами.

Они повсюду вокруг нас, тысячи родителей, напуганные нашей целеустремленностью. Мы уверовали всерьез — именно это их и смущает. Они воспитывают нас в религиозном духе, но, столкнувшись с подлинной верой, сразу вызывают полицию и психиатров. Мы знаем, кто Бог. И по этой самой причине для мира мы безумцы.

Поток сознания Карен иногда замедляется, стопорится на готовых наборах слов. Забавные обрубки, зачаточный английский, на котором изъясняются некоторые из ближайших помощников Учителя.

У них бывает Божья еженеделька. Не понимайте. Жертвуйте вместе. Богов дом на земле стройте руками.

Карен говорит Киму:

— Здесь играют "Янки".

Он кивает и улыбается, бессмысленно-бессмысленно. Больше всего ее в нем поражают волосы, блестящие, тонкие, черные как смоль, совсем как у персонажа комиксов из воскресной газеты. Эти волосы помогают ей поверить: Ким реален.

— Бейсбол, — говорит она, и в этом слове для нее обобщены сотни сладостных отвлеченных понятий, ритмы, возникающие из криков толпы и симметрии поля, изо всех подробностей удачной перебежки. Если ты американец, это слово находит в тебе отзвук, пробуждает чувство духовной общности, память о легендах, не поддающихся переводу. Но Карен на такое не замахивается — для Кима хватит и схематической картины: демократичный рев трибун, взмахи потных рук в знойном послеполуденном мареве, дух открытости — бейсбол, как радушный хозяин, помогает освоиться в стране.

Между прочим, слово "секта" — такое же неисчерпаемое, как "бейсбол". С каким удовольствием все они обращают его против нас. До чего удобно метить нас этим лживым ярлыком, будто мы глупые дети с пустыми глазами. И как им ненавистна наша готовность трудиться и бороться. Они хотят схватить нас за шкирку и уволочь обратно в мир стриженых газонов. Потому что мы готовы жить по-походному, спать на полу, ехать всю ночь в тесных фургонах, собирать пожертвования, служить Учителю. Потому что наш истинный отец — иностранец и желтокожий. Как они молча ненавидят. Они сохраняют в неприкосновенности наши бывшие комнаты. Наши имена всегда у них на устах. Но мы отдалились от них на целую жизнь, мы молимся ночь напролет, беспрестанно рыдая и колотя по полу кулаками.

Мир — в дребезгах. Всем шокам шок. Но есть план. Пали-пали[4]. Донесите до каждого люда: сейчас пора поспешать.

Теперь ей не снится ничего, кроме Учителя. Он им всем снится. Является в видениях. Стоит рядом, когда его трехмерное тело находится где - то за тысячи миль. Заводя о нем речь, они плачут. Слезы скатываются по их щекам, образуют на полу лужи, просачиваются в комнату этажом ниже. Он врос в их белковую структуру. Он возносит их над обыденными отрезками пространства-времени, а затем открывает, какое это блаженство — посвятить жизнь обыденному: труду, повиновению и молитве.