Книга Грек Зорба - Никос Казандзакис

Вне всякого сомнения, сердце человека похоже на яму, полную крови. Если её разрыть, к ней побегут испить влаги, чтобы вновь обрести жизнь, все жаждущие неутешные души, которые всё теснее толпятся рядом с нами и отбирают воздух. Они торопятся испить крови нашего сердца, ибо знают, что другого воскрешения нет. И первым спешит своими широкими шагами Зорба, сбивая с ног другие тени, ибо знает, что панихида сегодня по нему. Дадим же ему нашу кровь, дабы он ожил. Сделаем всё возможное, чтобы пожил ещё этот изумительный гурман, трудяга, любитель женщин и босяк. Это самая широкая душа, самая прочная плоть, самый свободный дух, которые встречал я когда-либо в жизни.

1

Впервые я встретился с ним в Пирее. Я приехал в порт, чтобы сесть на судно, идущее на Крит. Светало. Шёл дождь. Дул сильный сирокко, срываемые им брызги с волн достигали маленького кафе. Его застекленные двери были закрыты, в затхлом воздухе чувствовался запах шалфейной настойки. Снаружи было холодно, и тёплое дыхание оседало на стёклах. Пять или шесть матросов, не смыкавших глаз всю ночь, закутанные в коричневые морские блузы из козьей шерсти, пили кофе или шалфейную настойку и сквозь тусклые стёкла смотрели на море. Оглушённая ударами бурных волн рыба укрылась в спокойной глубине моря: она ждала, когда наверху снова наступит покой. Рыбаки, набившиеся в кафе, в свою очередь ожидали окончания шквала, тогда осмелевшая рыба поднимется к поверхности и схватит приманку. Камбалы, ерши, скаты возвращались из своих ночных экспедиций. Начинался новый день.

Застеклённая дверь открылась, вошёл, весь забрызганный грязью, портовый грузчик, приземистый, с обветренным лицом, без шапки.

- Эй! Костанди, - крикнул старый морской волк, одетый в просторную синюю робу, - что с тобой сталось, старина?

Костанди сплюнул.

- А чего бы ты хотел? - ответил он ворчливо. - Здравствуй, кабак! Добрый вечер, родной дом! Здравствуй, кабак! Добрый вечер, родной дом! Вот и вся моя жизнь. Вот и вся радость!

Кое-кто рассмеялся, другие с руганью пожали плечами.

- Мир - это пожизненная тюрьма, - сказал усатый, он познал философию в рыночном балагане, - да, пожизненная тюрьма, будь она проклята! Слабый зеленовато-голубой свет тронул грязные стёкла, проник в кафе, побежал по рукам, лицам и волосам и, прыгнув на камин, осветил бутылки. Электрическое освещение ослабело, и хозяин кафе, полусонный после ночного бдения, протянул руку и погасил его.

Посетители на минуту примолкли. Взоры всех обратились к занимавшемуся снаружи серому дню. Слышно было, как с рёвом разбивались волны, а в кафе слабо булькали несколько наргиле.

Старый морской волк вздохнул:

- Послушайте! Должно быть, что-то случилось с капитаном Лемони. Да поможет ему Бог!

Он бросил свирепый взгляд в сторону моря.

- Уу… Проклятое! Скольких женщин оно сделало вдовами! - проворчал он и прикусил свои поседевшие усы.

Я сидел в углу, мне было холодно, и я попросил ещё одну порцию настойки. Борясь со сном, усталостью и пустотой раннего утра, я смотрел сквозь запотевшие стёкла на порт, который просыпался, наполнял воздух гудками судов, криками ломовых извозчиков и лодочников; от долгого рассматривания соткалась невидимая густая пелена из моря, дождя и ожидания близкого отъезда, которая окутала моё сердце.

Глаза мои впились в нос огромного судна, корпус которого ещё не полностью выплыл из ночного мрака. Шёл дождь, и я видел, как его нити связывают небо с раскисшей землёй.

Я рассматривал чёрное судно, тени, дождь, и мной постепенно овладела печаль. Во мне пробуждались воспоминания. Во влажном воздухе становилось всё более чётким рисуемое дождём и печалью лицо горячо любимого друга. Было ли это в прошлом году? В другой жизни? Вчера? Когда же я был в этом самом порту, чтобы сказать ему прощай? И ещё этот утренний дождь, я помню его, и холод, и раннее утро. И на этот раз у меня снова было тяжело на сердце.

Медленно отдаляться от того, кого любишь, как это горько! Не лучше ли отрубить разом и обрести одиночество, естественный климат для человека. Однако в это раннее дождливое утро я не мог отделить себя от своего друга. (Позднее я понял, увы, слишком поздно, почему.) Я поднялся с ним вместе на судно и сидел в его каюте среди сваленных в кучу чемоданов. Долго и пристально наблюдал я за ним, в то время как он с отсутствующим видом о чём-то думал: мне хотелось одну за другой запечатлеть его черты в своей памяти - яркие зеленовато-голубые глаза, юное гладкое лицо, выражение его - одухотворенное и горделивое, аристократические руки с длинными пальцами.

На мгновение он перехватил мой взгляд, скользивший по нему медленно и жадно. Он повернулся с тем насмешливым видом, который он принимал, желая спрятать своё волнение. Он смотрел на меня, всё понимая. Чтобы развеять нашу печаль, он спросил меня, иронически улыбаясь:

- Что, до каких пор?

- …ты будешь терзать бумагу и мараться в чернилах? Поедем со мной, дорогой мой учитель. Там, на Кавказе, тысячи наших людей находятся в опасности. Поедем спасать их.

И он расхохотался, словно издеваясь над своим благородным намерением.

- Возможно, что мы их и не спасём, - добавил он. Но, спасая других, мы спасём себя. Именно это ты проповедуешь, мой учитель, не так ли? «Единственный способ спасти самого себя - это бороться за спасение других…» Итак, вперёд, учитель, ты, который так хорошо поучал. Едем!

Я не ответил. Священная земля Востока, обитель богов, высокие горы, где слышится зов Прометея. Прикованный, как и он, к этим самым скалам, наш народ взывает. Он снова в опасности и ждёт помощи от своих сыновей. А я? Я слышал его призыв, но оставался безучастным, словно боль эта мне снилась, а между тем, жизнь была ошеломляющей трагедией, но мне было легче выказать грубость и равнодушие, чем кинуться на сцену и стать действующим лицом.

Не ожидая ответа, мой друг поднялся. Послышался третий гудок. Он протянул мне руку, снова пытаясь насмешкой скрыть свое волнение.

- До свидания, бумажная крыса! - сказал он. Голос его дрожал. Он считал постыдным потерять власть над своим сердцем. Слёзы, нежные слова, беспорядочные жесты, простодушная фамильярность - всё это казалось ему слабостью, недостойной мужчины. Мы, которые были так привязаны, никогда не обменивались тёплыми словами. Играя, мы ранили друг друга, как хищные звери. Он, человек цивилизованный, утончённый и ироничный. И я - варвар. Он, полный самообладания, с лёгкостью скрывающий любые проявления своей души в улыбке. И я - порывистый, то и дело разражающийся неуместным грубым смехом. Я тоже пытался резкими словами скрыть своё волнение, однако мне было стыдно. И не потому, что я чего-то стыдился, а потому, что мне никак не удавалось скрыть волнение. Я сжимал его руку, удерживая её как можно дольше. Он смотрел на меня с удивлением.

- Волнуешься? - сказал он, чуть улыбнувшись.

- Да, - ответил я ему спокойно.

- Почему? Что же мы решили? Разве мы не договорились много лет тому назад? Что говорят японцы, которых ты так любишь? «Фудошин!» Невозмутимость, спокойствие, лицо - улыбающаяся, неподвижная маска.