Книга Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

Ребенок уже решил показаться, переговорить с Эгисом и, вручив ему Главка, вернуться к себе. Но движение скользнувшей по груди змеи напомнило ему, что он собирался повидать мать. И значит, это нужно было сделать.

Если сосредоточиться мыслями на том, чего хочешь, удобный случай представится сам. К тому же и Главк обладал магической силой. Ребенок похлопал его по вытянувшейся шее, беззвучно повторяя: «Агатодемон, Сабазий-Загрей,[2]отошли его прочь, прочь, прочь». Он добавил заклинание, которым, он слышал, пользовалась его мать. Хотя он и не знал, для чего оно, собственно, предназначено, попытаться стоило.

Эгис повернул от лестницы в коридор напротив. Там, совсем рядом, стоял мраморный лев, приподнявшийся на задних лапах. Эгис прислонил ко льву щит и копье и зашел за его спину. По местным меркам совершенно трезвый, он выпил перед тем, как заступить на пост, слишком много, чтобы терпеть до смены. Все часовые удалялись за льва. До утра рабы подтирали лужи.

Уже в ту минуту, когда он, еще не отложив оружия, сделал первый шаг, ребенок понял, что это означает, и кинулся вперед. Бесшумно взлетел он по холодным гладким ступеням. Его всегда забавляла легкость, с которой он мог обогнать или поймать своих ровесников. Непонятно было, старались ли они вообще убежать.

Эгис и стоя за львом не забыл о своих обязанностях. Когда залаяла сторожевая собака, его голова сразу же появилась из-за скульптуры. Но лай доносился с другой стороны и вскоре прервался. Эгис одернул одежду и подобрал оружие. Лестница была пуста.

Ребенок бесшумно притворил за собой тяжелую дверь и потянулся к щеколде. Хорошо отполированная и смазанная, она закрылась без звука. Сделав это, мальчик повернулся и вошел в комнату.

Единственная лампа горела на высокой подставке из сияющей бронзы; подставка была обвита позолоченной виноградной лозой, и ножки ее в форме оленьих копыт тоже были вызолочены. В комнате было тепло, и вся она дышала таинственной жизнью, которая пронизывала тяжелые занавеси из синей шерсти, с шитьем по краям, нарисованных на стенах людей и даже само пламя лампы. Голоса мужчин, отрезанные массивной дверью, доносились сюда лишь как неясное бормотание.

Было душно от ароматов масла для притираний, ладана и мускуса, от смолистого запаха сгоревшей в бронзовой жаровне сосны, от красок и мазей в афинских склянках, от запаха тела и волос его матери и еще чего-то едкого, что она сожгла, когда занималась магией. Сама царица лежала на кровати, ножки которой, инкрустированные слоновой костью и панцирем черепахи, заканчивались в форме львиных лап; ее волосы рассыпались по вышитой льняной подушке. Никогда прежде он не видел царицу погруженной в столь глубокий сон.

Она спала крепко; казалось, ее нисколько не тревожит отсутствие Главка. Он помедлил, наслаждаясь своим тайным безраздельным владычеством. На туалетном столике из дерева оливы разместились вычищенные и закрытые горшочки и склянки. Золоченая нимфа поддерживала луну серебряного зеркала. Шафранового цвета ночная рубашка была сложена на скамеечке. Из смежной комнаты, где спали служанки, доносился слабый отдаленный храп. Глаза ребенка блуждали по камням очага: под одним из них, который вынимался, жили запретные вещи. Ему часто хотелось попытаться колдовать самому. Но Главк мог ускользнуть; его следовало отдать прямо сейчас.

Мальчик тихо шагнул вперед, невидимый страж и повелитель ее сна. Покрывало из шкурок куниц, отороченное по краям алым и отделанное серебряными бляхами, легко опадало и поднималось вместе с ее дыханием. Брови над тонкими гладкими веками, сквозь которые, казалось, просвечивали дымчато-серые глаза, были четко очерчены, ресницы подкрашены. Рот цвета разбавленного вина был крепко сжат. Нос белый и прямой. Она тихо посапывала во сне. Ей шел двадцать второй год.

Покрывало скользнуло с груди, на которой еще совсем недавно слишком часто лежала головка Клеопатры. Теперь девочку передали няне-спартанке, и его царство снова принадлежало только ему.

На подушку с его стороны упала прядь волос — темно-рыжих, ярких, вспыхивающих в колеблющемся свете лампы огненными нитями. Он захватил в горсть прядь собственных волос и, потянув, сравнил их с волосами матери. Его волосы, сияющие и непокорные, напоминали золото грубой чеканки: в праздничные дни Ланика ворчала, что они совершенно не держат завивки. Волосы Олимпиады рассыпались упругими волнами. Спартанки говорили, что у Клеопатры будут такие же, хотя сейчас они скорее напоминали перья. Он возненавидел бы сестру, если бы та, повзрослев, стала больше похожа на мать, чем он. Но возможно, она умрет; младенцы часто умирают.

В тени волосы матери казались темными, совсем другими. Он оглянулся на огромную, занимавшую всю стену фреску, сделанную Зевксисом для Архелая: «Разорение Трои». Фигуры людей были нарисованы в натуральную величину. На заднем плане возвышался деревянный конь, перед ним греки с обнаженными мечами врубались в ряды троянцев, вонзали в них копья или несли на плечах женщин с широко открытыми, кричащими ртами. Еще ближе, за сражающимися, старик Приам и младенец Астианакс плавали в лужах собственной крови.

Таково право победителей. Удовлетворенный, он отвернулся. Он родился в этой комнате; картина не содержала для него ничего нового.

Под плащом зашевелился Главк — без сомнения, он был рад вернуться домой. Ребенок снова взглянул на лицо матери, потом скинул свое единственное одеяние, осторожно приподнял край покрывала и, по-прежнему стиснутый змеей, скользнул внутрь.

Руки матери обняли его, она тихо зашевелилась и зарылась лицом в его волосы; ее дыхание стало глубже. Мальчик прижался головой к ее шее, ее податливые груди обволокли его; всем своим обнаженным телом он ощущал ее кожу. Змея, слишком тесно зажатая между ними, с силой изогнулась и высвободилась.

Он почувствовал, что мать проснулась; когда он поднял голову, ее серые глаза с дымчатыми ободками вокруг зрачков были открыты. Она поцеловала и погладила его.

— Кто тебя впустил?

Мальчик подготовился к этому вопросу заранее, когда она еще лежала в полусне, а он утопал в блаженстве, стоя рядом. Эгис не проявил должной бдительности. Солдат за это наказывали. Прошло полгода с тех пор, как он увидел из окна казнь одного из них. Это было так давно, что он уже не помнил, в чем состоял проступок, а может, вообще никогда этого не знал. Но он помнил казавшееся маленьким тело, привязанное к шесту посреди плаца, стоящих вокруг мужчин с дротиками на плечах, пронзительные резкие слова команды, одинокий вскрик и ощетинившиеся древки. Потом солдаты сгрудились у шеста, выдергивая свои дротики, и за их фигурами стали видны поникшая голова мертвого и большая красная лужа.

— Я сказал ему, что ты хочешь меня видеть.

Не было нужды произносить имена. Для ребенка, любящего поболтать, он рано научился держать язык за зубами.