Книга Заря приходит из небесных глубин - Морис Дрюон

Я начинал свою учебу, неуклюже пытаясь выводить толстые и тонкие черточки. Видя сегодня, как ребенок, еще не умеющий писать, уже пользуется компьютером, я вынужден признать, что мы принадлежим к разным векам.

Над этим ребенком кружат искусственные спутники, преодолевшие земное тяготение, соединяют нас для разговора, распространяют наши послания, предвидят, какая будет погода, а еще выше монтируются космические станции и зонды летят фотографировать кольца Сатурна. Все, что я сейчас весьма поверхностно перечислил, осуществилось за время моей жизни; и среди множества отметивших ее встреч отнюдь не самым большим сюрпризом была честь целых двадцать лет состоять в одной иностранной академии вместе с первым человеком, ступившим на Луну.

Все эти чудеса, подвиги, потрясения я наблюдал не только с восторгом, но и с тревогой. И подчас мне кажется, что я пережил древность некоей вселенской цивилизации. Если не ее темную предысторию.

Речь идет уже не о смене эпохи, но о смене эры. Я вижу, как зарождается человечество, которое будет разделено не на классы, а на касты: внизу — обширный плебс, который мнит себя вполне сведущим, поскольку умеет, нажимая на клавиши, задавать вопросы и читать с экрана ответы «да» или «нет», но никогда «быть может»; а над ним — каста всемогущих великих жрецов, верховных властителей программного обеспечения, которая в силу этого распоряжается всякой мыслью и деятельностью.

Человеку потребуются или будут навязаны другие ментальные схемы, другие способы познания и определения своего места в космосе, другие иерархии.

Одновременно творец, пользователь и жертва стольких свершений, он две сотни лет изо всех сил рвался к этой невероятной власти.

Найдет ли он способ обуздать ее?

* * *

Счастливы древние египтяне: память о них хранят каменные страницы.

«Я, имярек, и это моя скрижаль.

При моем рождении Гор просветил меня.

Я был обучен медицине, астрономии, геометрии, а также искусству письма и знанию истин. Мне ведомы имена богов, что охраняют врата.

Мои дарования и познания влекли меня к важным должностям. Я командовал войсками, я руководил ведомствами. Я повелевал и строил. Я отличился среди отличнейших, и мои труды не могут быть забыты.

Моя жизнь была прямой. Мне повиновались подчиненные, и я всегда делал подношения храму. Я не взвешивал на неверных весах.

Моя слава превзошла славу моих предков. Мне незачем сворачивать к худшей жизни.

Фараон усадил меня на седалище столь же высокое, как и его трон, и мое имя навсегда останется неотделимым от его имен».

И точка.

Этим людям не приходилось стеснять себя притворной или подлинной скромностью. Гордость была для них ритуальной обязанностью. Ибо стела, текст которой долго обдумывали и сами составляли, предназначалась отнюдь не для людского чтения; но в тот миг, когда они покидали зримый мир, ей надлежало предстать пред глазами богов. Пропуск в вечность.

Ошибки, неудачи, превратности судьбы не полагалось упоминать в этом жизнеописании на песчанике или порфире. Угрызения совести тоже. На какое достойное место по ту сторону реки мог надеяться тот, кто прибыл бы, сообщая в строках из соколов, лотосов и змей: «Я предал брата, я мошенничал на поставках, я участвовал в заговоре против своего государя, который недостаточно меня ценил. Я проиграл такую-то битву, потому что начальник конницы не понял моего приказа. Строившие пирамиду рабочие забастовали, потому что их кормили стухшей рыбой…»

Божественным властям мерзости не предъявляют. И подобно тому, как священный обычай требует каждое утро перед молитвами кропить себя очистительной водой, последнюю зарю подобает встретить, омыв свой образ от всякой скверны.

Египтянин самим собой, своей собственной персоной чтил породившее его божественное начало. Идеализировать не значит лгать. Это значит извлечь самую суть побуждений, очистив их от шелухи поступков.

Состоит ли истина нашего существа в том, что мы претерпели, или в том, чего желали? И что достойно будущего суда? То, что мы испортили, подделали, бросили, или же то, что пытались сделать и частично смогли?

Внутреннее побуждение современного человека поведать о собственной жизни, особенно если он принимал участие в делах своего века, наверняка имеет тот же исток. Современный человек, когда перед ним рисуется линия последнего горизонта, тоже хочет стать носителем своего изображения, своего двойника для потустороннего мира. Остается в наших хромосомах что-то от Аменхотепа, сына Хапу.

Мирское продолжение священной традиции, «мемуары» — те одежды, что облекут нас на смертном ложе; они — глянец нашего саркофага.

А иначе что может быть смехотворнее, чем уповать на бессмертие бумаги, чтобы удержаться чуть больше, чуть меньше в памяти вида, который рано или поздно исчезнет с планеты, в любом случае обреченной остыть?

Наука оказала бы нам большую услугу, подтвердив, что вечность не от мира сего.

Для умов, которые чувствуют, что связаны с Вселенной, или желают этого, такого рода завещательные писания ради продления жизни в дольнем, столь ограниченном мире являются, быть может, условием доступа к жизни истинной, платой за вход в круги бесконечного могущества, которые мы не способны себе представить, но думаем о них беспрестанно.

Тот, кто скажет: «Божественный гончар, вылепивший сосуд моей судьбы, вот деяния, которыми я его наполнил», может ожидать или, по крайней мере, надеяться, что перед ним откроются врата. В горделивом exedi monumentum,[2]бывшем в ходу у латинских авторов, тоже присутствует это смирение.

Свидетельствование — заключительный акт нашей миссии, который придает ей полную завершенность, в изначальном смысле слова. Мы исполнители крошечной частицы некоего замысла, осуществление которого возложено на целое человечество, и наш последний труд состоит в том, чтобы поспособствовать первому и самому необходимому из его благ: памяти.

Обращаясь к богам, египтяне могли быть краткими, они сводили вещи к их сути или, по крайней мере, к самому существенному. Мы же, обращаясь к подобным себе, вынуждены быть многословными, поскольку именно через подробности они могут узнать в нас себя, понять, чем мы были, или представить себе время, в котором мы жили.

Кому, чему и когда послужат эти воспоминания, если судьба даст мне закончить их?

Один мой давний и близкий друг однажды сказал мне великодушно: «В такой жизни, как ваша, значимо все, даже то, чему вы сами значения не придаете. Все в ней — какой-нибудь знак». Дай-то бог, чтобы этот ревностный верующий, превосходный врач и к тому же мастер дзен был бы хоть отчасти прав.

В автобиографии автор говорит только о себе; в воспоминаниях он говорит обо всем. Так что вот страницы, написанные урывками, с долгими паузами, возобновлениями, возвратами к забытому и прихотями ума; каждый, кто возьмется за их чтение, волен остановиться в любом понравившемся ему месте и почерпнуть что захочет.