Книга Брат на брата. Окаянный XIII век - Виктор Карпенко

— Кроме этих, — Федор Афанасьевич широко повел рукой в сторону распахнутых ворот, — в град ведут еще Серебряные и Медные, ворота кованые, узорчатые, вельми знатные. — Проходя мимо позевывающего воротника[9], опирающегося о древко копья, он спросил: — А скажи-ка, мил-человек, великий князь в детинце[10]ли?

Подавив зевоту, дюжий бородач нехотя ответил:

— А где же ему быть… знамо дело, в палатах. Токмо с комонем на княжий двор не допустят, — предупредил он.

Проезд был широким, а дорога, ведущая за крепостную стену, вымощена камнем. После курных изб посада высокие, просторные дома купцов владимирских, хоромы боярские казались чудом из чудес, а когда Роман с отцом и робко ступавшим за ним Семеном вышли на соборную площадь, робость и удивление охватили их. Что-то смутное вспоминалось Роману, ведь до одиннадцати лет он жил в этом городе, но пережитые годы плена, а затем нелегкая жизнь изгоев в Жолни, Лубне, Переяславле стерли воспоминания детства.

Успенский собор во всей красе предстал взору. Пять куполов, сияющих золотом, взметнулись в небо. Вызолоченные флюгеры, вызолоченные птицы, кубки, украшения из золоченой прорезной меди завершали кровлю. Наружные фасады собора разделялись сложными пилястрами[11]с пышными капителями[12]. Изящный фриз[13]из стройных колонок, украшенный резными камнями, тянулся вдоль стен.

Между позолоченными колонками этого фриза помещались фресковые изображения святых.

Федор Афанасьевич с восхищением отметил, насколько величественнее стал храм после того, как после пожара его по-новому отстроили мастеровые владимирские во времена княжения Всеволода Юрьевича. С трех сторон, чего раньше не было, к храму прильнули просторные галереи, стены которых были прорезаны широкими арочными пролетами и соединены арочными же перемычками с наружными стенами галерей.

— А вон тот собор, — показал Федор Афанасьевич рукой, — Дмитриевский. Стены храма сего расписаны знатно, а псалмопевец царя Давида и Великий Александр Македонский, летящий на грифонах, будто живые. Будет время, посетим сей храм, помолимся на икону Дмитрия Солунского — святого и покровителя князя володимирского Всеволода.

Видя, насколько потряс вид Успенского собора и княжеских палат Романа, Федор Афанасьевич не без гордости произнес:

— Здесь, сын мой, принял ты крещение. Сам владыка Мартирий впервые возложил тебе на чело крестное знамение. Токмо княжичи да младенцы бояр именитых чести оной удостоены были да еще ты. Князь Всеволод Юрьевич принял тебя на руки свои из купели и Романом нарек тоже.

— Почто не сказывал мне об этом ранее?

В голосе сына Федор Афанасьевич уловил укор и потому, обняв его за плечи, тихо произнес:

— Поначалу ты мал был, а потом я сам не захотел тебе говорить о том. Понимать должен: не под свист половецких плетей мне о чести великой рассказывать… — Помолчав, он предложил: — Войдем в храм божий, возблагодарим Всевышнего о возвращении в отчину.

Пройдя галереей, они вошли в храм. Тонкие столбы легко поддерживали своды собора, через двенадцатиоконный купол струился солнечный свет. Фрески таинственно проступали сквозь стены. Богослужебные сосуды и вся храмовая утварь, стоявшая на подставках и в нишах, были украшены драгоценными камнями и жемчугом. Лики святых, взиравшие с икон на вошедших, вопрошали: «С чем пришел ты, человече?» Пол собора был вымощен разноцветными майоликовыми плитами, и потому каждый шаг эхом отдавался в полупустом храме. Молящихся было немного, служба уже прошла, но людской дух и сладковатый запах ладана пьянили голову.

Возле одной из икон преклонили колени.

Князь Всеволод Юрьевич вышел из гридницы[14]на высокое крыльцо, обвел властным взглядом склонившую головы толпу просителей и, не торопясь, сел на столец[15].

— Постарел князь… серебро в бороде, да и волос на голове с проседью, — тихо, склоняясь к самому уху сына, проговорил Федор Афанасьевич. — А стать-то какова! Заматерел! Ему, как и мне, сорок пять от роду, но выглядит орлом. Вон очами-то как зыркает, будто стрелы мечет.

Всеволод Юрьевич был высок, широкоплеч, длинные волосы, стянутые узеньким ремешком на затылке, серебрились, серые глаза его, глубоко посаженные и прикрытые густыми нависающими бровями, смотрели изучающе, но, как показалось Федору Афанасьевичу, презрительно, а может быть, это ощущение появилось у него из-за резко очерченных складок у рта князя и плотно сжатых губ. Одет был Всеволод Юрьевич в льняную белую рубаху, поверх которой на золотой цепи висел крест.

Между тем князь, кивнув выжлятнику[16], поманил пальцем стоявшего поодаль воеводу Степана Здиловича — мужика степенного, черноглазого и чернобородого, со многими шрамами на лице, одетого по-простому: в серый опашень[17], подпоясанный широким кожаным поясом, на котором висел знатного вида меч, порты и сапоги. Ставший доверенным Всеволода после похода дружины княжеской на князей черниговских, изгнавших княжича Ярослава из Переяславля Южного, похода удачного, ибо град Серенск в наказание за непослушание был сожжен, воевода не спеша подошел, снял отороченную куньим мехом шапку, склонил голову.

— Ты мне надобен. Пройди в горницу. Там бояре Лазарь и Михайло Борисович меня дожидаются. Пожди и ты с ними. — Переведя взгляд на стоявшего перед крыльцом рыжеволосого, плутоватого с лица мужика, князь спросил: — Чего просишь, обель[18]?

Упав на колени, мужик заголосил:

— Правды прошу, князюшко-батюшко, заступник ты наш, правды! Горшечник я — Степан Недоуха. Горшки леплю да на торг ношу. Верь мне, князюшко, мыто исправно плачу, как тобой заведено. А мытник[19], песья голова, задумал меня извести: три раза на день мыто требует, грозится в поруб бросить. А надысь налетел, горшки перебил и меня зело потрепал. До сих пор дух сперает, как рукой обопрусь.