Книга Партизаны не сдаются! Жизнь и смерть за линией фронта - Владимир Ильин

— Владимир Петрович! Вы что так долго спите? Я уж думала, вас нет дома. А девочки доложили мне, что вы спите.

Дочки Антонины Михайловны, жены директора нашего техникума, две близняшки лет шести, очень любили меня и ревностно следили за всеми моими действиями. Они всегда докладывали своей маме:

— Мама! Мама! А дядя Володя у себя в комнате полы моет.

Или кричали мне вслед:

— Мама! Мама! А дядя Володя уходит в город!

— А почему вы думаете, что дядя Володя уходит в город?

— А потому, что он взял с собой свой портфель.

Убравшись в комнате и позавтракав, я немного еще почитал книгу, а затем решил пойти в город, У меня была любимая девушка Ира, которую мне очень хотелось увидеть и кое-что обсудить с ней относительно моей будущей учебы и жизни. Она жила недалеко от центра города, на улице 8 Марта.

Время было около 12 часов, когда я вышел из дома. До Иры идти около 25 минут. Был солнечный теплый воскресный день. Наша улица, обсаженная липами, сверкала зеленью и благоухала всеми запахами, которые исходили из соседнего Технического сада. Навстречу мне попадались только одинокие прохожие.

Проходя по Советской улице, мне встретился начальник инструментального цеха нашего станкостроительного завода, который хорошо знал меня. Увидев меня, он подошел ко мне и спросил:

— Владимир Петрович! Когда поедем воевать-то?

И я увидел вместо всегда веселого и жизнерадостного человека очень удрученное и грустное выражение его лица и ответил ему:

— Да пока, кажется, не с кем воевать-то.

— А ты разве ничего не знаешь? — спросил он.

Я насторожился и с тревогой спросил:

— А что случилось?

И он мне сообщил тревожную весть:

— Я сейчас был в парикмахерской и, когда сидел там и ждал своей очереди, услышал выступление Молотова по радио, который, обращаясь к нашему народу, сообщил, что на нашу страну вероломно напала фашистская Германия. Война, Владимир Петрович, вот какое несчастье, — сокрушенно закончил он.

От этого тяжелого сообщения у меня тревожно забилось сердце, и я понял, что все в нашей жизни резко изменяется. Все наши личные планы разрушены. Стало очень горько и тревожно на душе. Я поспешил к Ире. Шел как слепой, все мои мысли были поглощены этим сообщением. Как-то сложится теперь наша судьба, судьба нашей страны? — задавал я себе один вопрос за другим.

Ира уже ожидала меня. Она быстро спускалась по лестнице мне навстречу. Глаза ее были тревожны и грустны. Встретив Иру, я спросил:

— Ты уже слышала о войне?

— Да. Что же теперь будет с нами? — И, склонив голову на мое плечо, горько заплакала.

Весь остаток дня мы с Ирой не расставались и бесцельно бродили по городу. Хотелось очень многое обсудить, но нужных слов как-то не было, а на душе очень тяжело. Часов в 6 вечера мы с Ирой зашли ко мне на квартиру, чтобы что-нибудь покушать. Нас встретила вся в слезах моя соседка.

— Владимир Петрович! Горе-то какое! Мой-то муж в Германии. Что же теперь с ним будет? Что я буду одна с дочками делать? Как буду жить?

И верно, ее муж месяцев шесть тому назад был командирован Советским правительством в Германию по вопросам внешней торговли.

Я и Ира старались успокоить ее, но у самих было свое горе. Немного успокоившись, соседка ушла в свою комнату, и мы остались одни.

— Ира, — сказал я, — мне уже не успеть проститься с моими родителями, так как на второй день мобилизации надо быть в своей воинской части, к которой я приписан. Прошу тебя, хотя ты и не знакома с моими родителями, все мое имущество передать им. Я напишу письмо маме, и, когда она приедет, ты познакомишься с ней и передашь ей все это. Оставляю тебе ключ от комнаты.

По радио было объявлено о светомаскировке города. Когда мы с Ирой вышли из дома, было уже темно, очень непривычно и тревожно. Я проводил Иру домой. Было объявлено о мобилизации всех резервистов. Весь день 23 июня я потратил на сдачу лабораторий в техникуме и оформление расчета в связи с моей мобилизацией и отправкой на фронт.

На другой день Ира пришла провожать меня в военкомат. Оказалось, что мобилизация происходит не в военкомате, а в городском клубе имени Конина. Около него и в самом клубе была огромная масса народа. Весь город был встревожен. Родные и близкие провожали своих на фронт. Всех сковало огромное горе, разразившееся над нашей страной, над всеми нами. В огромной толпе собравшихся людей со всех сторон раздавались возгласы и плач женщин и детей. Такое горе, которое охватило всех нас, описать просто невозможно.

Я был зачислен в авиационную часть, которая находилась в Латвии в городе Митава. В нее было направлено еще шесть человек. Все мои товарищи оказались работниками завода «Комсомолец», и мы знали друг друга. Выехать должны были в 2 часа ночи. В час ночи мы с Ирой расстались. Я не знал, встречусь ли я еще с моей дорогой и любимой Ирой.

Нас погрузили в товарные вагоны. Последним взглядом мы проводили удаляющийся от нас город. Многие из нас навсегда покинули его. Наш состав двигался очень медленно. Только на второй день он прибыл на станцию Бологое. Дальше на запад состав не пошел. На эту узловую станцию с фронта прибыл эшелон с ранеными и эвакуированными женщинами и детьми. Мы окружили его и пытались расспросить раненых, каково положение на фронте. Но они были так ошеломлены и подавлены всем происходящим, что ничего нам путного рассказать не смогли. Для нас было понятно только одно, что немецко-фашистские войска быстро продвигаются на восток, в глубь нашей страны, и что фронт прорван.

Дальше к фронту нас не повезли. Наоборот, наш состав пошел обратно. В Вышнем Волочке нам было приказано высадиться, и нас строем повели в город. Там нас несколько раз формировали. Около двух недель мы находились в своей одежде, и только уже потом нас обмундировали. Около трех недель мы были в резерве, ожидая отправки на фронт. И вдруг пришел приказ всех авиаспециалистов отправить в Москву.

И вот мы снова в столице нашей Родины. В первые дни пребывания в Москве нас, человек 200, поместили в казармы недалеко от Фрунзенской набережной. Стояли очень жаркие летние дни. Каждую ночь на Москву методически совершали налеты немецкие бомбардировщики.

Спасаясь от бомбежек, моя сестра уехала с сыном из Москвы к нашим родителям в деревню. А ее муж, работая на авиационном заводе, находился в Москве и только поздно ночью возвращался домой. Поэтому первые дни пребывания в московских казармах я никак не мог сообщить своим родственникам, что нахожусь в Москве. Тем более в казармах был строгий военный режим, и никого из них не выпускали. Днем мы были заняты своими армейскими делами: изучали материальную часть стрелкового оружия, занимались строевой подготовкой и так далее. Уставали мы за день очень сильно, а ночью, во время налетов авиации противника, нам приходилось дежурить на крышах казарм.

Обычно в 10 часов вечера звучал сигнал отбоя, и мы ложились спать на голых нарах, подстелив кто газету, кто картон или лист бумаги, подложив под голову свой вещевой мешок. По каким-то причинам в казармах не было постельных принадлежностей. Утомившись за большой день, мы успевали быстро уснуть, но спать нам долго не удавалось, и уже через час звучала сирена — сигнал воздушной тревоги. Вскочив со своей примитивной постели, мы устремлялись по лестницам на крышу. Там у каждого из нас был свой пост. Мы с Гречушкиным всегда дежурили вместе. Мой друг Яков Калинович, бывший мастер станкостроительного завода, был невысокого роста, неприметный на вид и слегка кривоногий, но очень хороший товарищ. Он не обладал храбростью, но был истинным коммунистом, патриотом нашей Родины и мужественным человеком. Старше меня лет на восемь. В Егорьевске у него осталась жена и маленький сын, только что родившийся в этом году. Так вот, сидим мы с ним, прижавшись друг к другу спинами, на коньке крыши и переговариваемся: