Книга "Артиллеристы, Сталин дал приказ!" Мы умирали, чтобы победить - Петр Михин

Как было трудно! Бедные родители могли прислать мне за год только четыреста рублей для уплаты за учебу. Многие студенты тогда бросили институт. Мне посчастливилось с репетиторством. Я стал заниматься с сыном шеф-повара ресторана и дочерью профессоров Медицинской академии. У первого я бесплатно обедал, вторые платили десять рублей за занятие. Тридцатилетняя жена повара стала уделять мне чрезмерное внимание, провожать до трамвая. Я никак не мог отвязаться от нее. Мужу не понравилось увлечение супруги, и он рассчитал меня. Вскоре я вынужден был оставить и занятия у профессоров. Родители девушки стали убеждать меня бросить пединститут, перейти учиться к ним в академию: профессорства не гарантировали, но сделать доцентом после окончания учебы обещали уверенно. Но я понял, что «в нагрузку» придется стать членом этой семьи, их флегматичная дочка мне не нравилась, и я перестал посещать их дом.

Пришлось по воскресеньям грузить в порту ящики с мороженой рыбой, а они по сто пятнадцать килограммов, и вдвоем не взяться — на лестнице не развернешься. К тому же конкурирующие бомжи постоянно подгадывали «упустить» сверху ящичек нам на головы. Другой работы в городе найти было невозможно, голодные студенты давно позанимали все должности сторожей и истопников. Но опять мне повезло: я устроился на полставки воспитателем в детский сад. Дальняя езда, зато за время трехчасовой работы можно четыре раза поесть: обед, полдник, ужин и, в компании с поварихой тетей Шурой, доесть остатки пищи «на свободе», как она говорила, когда детей уводили родители.

И вот война. Долгожданная стипендия теперь уже не потребуется, пошли насмарку все мои академические труды. Вышли с экзамена во двор института, а там все бурлит. Толпы студентов, разговоры, споры, шум. Наконец появился парторг института, народ смолк. Парторг кратко повторил заявление Молотова, призвал к бдительности и велел ждать дальнейших распоряжений. Послышались крики:

— Отправляйте нас на фронт!

Мы, студенты физмата, решили идти в Куйбышевский райвоенкомат. Но тут появился работник военкомата, который объявил, чтобы все студенты института собрались завтра в восемь часов во дворе в пиджаках, с ложками, кружками и туалетными принадлежностями. Будут отправлять на фронт. Мы обрадовались.

Утром нас повели строем на Финляндский вокзал, посадили в поезд и повезли к Выборгу. Разместили нас в сосновом лесу, в уже готовых шалашах. Покормили из полевой кухни. Показали вырытую траншею и сказали: каждому парню в течение дня свалить, очистить от веток и порезать на части двадцать сосен; из этих бревен солдаты будут делать эскарпы по бокам траншеи, чтобы не осыпался песок. Девушек поставили на рытье противотанкового рва.

Норма в двадцать бревен оказалась очень трудной, в первый день до темноты никто ее не выполнил. Да и затем работать пришлось по двенадцать часов. Уставали мы неимоверно, но постепенно втянулись и стали выполнять норму засветло. Все бы ничего, да сильно одолевали комары и мошкара, никуда от них не деться.

Но где же обещанный фронт?!

Мы стали требовать у полковника, руководившего работами, отправки на фронт. А после поездки двух студентов в Ленинград за мылом, которые рассказали, что по городу пройти невозможно: каждый встречный возмущается, почему здоровые парни не в армии, — мы пригрозили полковнику забастовкой, если он не отправит нас на фронт.

И все же нам пришлось проработать почти месяц, пока не выполнили всю работу. Один раз на нас сбросил бомбу пролетавший немецкий самолет. Страшно было, но никто не пострадал.

Какими мы были, во что верили

Двадцать третьего июля мы уехали в Ленинград и на другой день пошли в военкомат. Там нас построили в четыре шеренги, рассчитали по порядку номеров, показали середину строя, одну половину повернули направо, другую налево и повели в разные стороны. Наша группа двинулась по городу в направлении Финляндского вокзала. Колонну подвели к железным воротам и остановили. Ворота раздвинулись, нас впустили на чистый заасфальтированный двор и усадили под забор отдыхать. Куда привели, никто не сказал и спросить было не у кого. Только парикмахеры, когда стригли нас «под нулевку», объяснили, что это 3-е ЛАУ — Ленинградское артиллерийское училище. Позже мы узнали, что наши товарищи, вторая группа, попали в пехотное училище.

Первое, нас отвели в баню и выдали курсантскую форму. Когда мы помылась и переоделись в форму, преображение оказалось полным: мы никак не могли узнать друг друга — только заглянув в лицо, уясняли, кто рядом с тобой. Но вскоре уже без труда, даже со спины, стали узнавать любого. По возвращении в училище нас поделили на взводы и батареи, показали спальни и повели строем в столовую. Обед нам понравился: обильный, вкусный и сытный. Невольно каждый про себя порадовался: слава богу, хоть о хлебе насущном теперь не надо заботиться.

Да и обмундирование выдали добротное: хотя и не шерстяное, а хлопчатобумажное, но новое и прочное. Не у каждого ведь студента был тогда костюм. У меня, например, были единственные брюки, которые я время от времени отглаживал, да вельветовая курточка вместо пиджака. А вот у моего друга из Белоруссии Виктора Ярошика не то что костюма, даже брюк не было. Ходил он в тренировочных трикотажных черных штанах, которые выдавали нам на время занятий в спортивном зале. На тренировках смотрелись они хорошо, натягивались и подчеркивали прямоту ног, когда выполнялись упражнения на брусьях или на коне, потому что передние части концов штанин цеплялись за носки тапочек. Но когда Витя в этих спортивных брюках приходил в клуб на танцы, вида они не имели, и брал он только своей атлетической фигурой и красивым чернявым лицом.

Порадовали нас и кирзовые сапоги. Тяжеловаты в сравнении с тапочками, но ноги в кирзах ставились на землю прочно и основательно, так и печатали шаг, того гляди сами вперед понесут. А самое главное их достоинство — ни в каких лужах не промокали. Я впервые в жизни обрел непромокаемую обувь, вечно у меня текли ботинки, особенно в талой воде.

На следующий день уже был полный распорядок дня, с 5.00 до отбоя в 23.00. Зарядка, пробежка по набережной Невы, завтрак и 10 часов занятий с небольшим перерывом на обед, а вечером — 2 часа самоподготовки. Дыхнуть стало некогда. За четыре месяца нужно было освоить трехгодичную программу. На практических занятиях орудийный расчет в восемь человек должен, как игрушку, катать, разворачивать и приводить в боевое положение 12-тонную пушку, и снаряд 43 кг весит, а стальные сошники, что вставляются в концы станин, — по 100 кг, да его, этот сошник, надо еще громадной кувалдой забить в землю. Не высыпались. Все тело болело. Когда в четыре утра водили строем в баню, мы научились на ходу спать. И ничего, получалось: просыпаешься при остановке, утыкаясь в спину впереди идущего.

В одно из воскресений меня отпустили сбегать в институт за письмами. Брат писал из Подмосковья, что добровольно вступил в народное ополчение; настроение бодрое, патриотическое, ждут отправки на фронт, хотя воевать еще не научились и оружия пока нет. Чувствовалось, что состояние у брата боевое, приподнятое, да и политруки настраивали их, семнадцатилетних, на скорое истощение ресурсов у врага, а там и побить фашистов нетрудно будет. Еще брат писал, что ополченцы беспокоятся, как бы не опоздать на фронт, а то без них война закончится.