Книга Дом паука - Пол Боулз

Человек сидел на корточках у темного входа во дворик, когда они выходили. Стенхэм смутился, так как знал, что Си Джафар отнюдь не богат, и, хотя такая скромная услуга не могла стоить чересчур дорого, так или иначе за нее пришлось заплатить, и Си Джафар не оставил сомнений:

— Ничего не давайте этому человеку, — сказал он по-французски. — Я уже обо всем позаботился.

— Но я могу добраться и сам, — вновь запротестовал Стенхэм. — Я знаю дорогу. Вспомните, сколько раз я возвращался один.

— Нет-нет, что вы, — вдруг вполголоса принялись уговаривать его четыре сына Си Джафара, его двоюродный брат и зять, сам же старик ласково погладил Стенхэма по руке.

— Так лучше, — сказал он и с забавной церемонностью поклонился. Возражать было бесполезно. Мужчина не отпустит его до самой гостиницы, а там препоручит заботам портье, после чего растворится в ночи, вернется в темноту, из которой возник, и Стенхэм никогда его больше не увидит.

На улицах не было ни души. Стенхэм подумал, что можно было бы пройти и более людными местами, но его спутник очевидно предпочитал пустынные улицы. Стенхэм вытащил маленький фонарик-движок и стал нажимать на ручку, направляя тусклый луч под ноги провожатому. Жужжание фонарика, похожее на стрекот насекомого, заставило проводника обернуться и удивленно взглянуть на Стенхэма.

— Свет, — сказал Стенхэм.

— Слишком шумит, — недовольно проворчал проводник.

Стенхэм улыбнулся и сунул фонарик обратно в карман.

Тусклый луч погас. Как этим людям нравятся всякие игры, подумал Стенхэм. Вот этот, например, играет сейчас в гангстеров и полицейских, вечно они кого-нибудь выслеживают, либо, наоборот, сами становятся объектами слежки. «Восточная страсть все усложнять, запутанные узоры, арабески», — уверял его Мосс, однако Стенхэм не был уверен, что дело в этом. С тем же успехом это могло быть потаенное чувство вины. Он попытался было отстоять эту мысль, но Мосс поднял его на смех.

Немощеные улочки шли под уклон. В городе не было ни фута ровной земли. Стенхэму приходилось идти, напрягая икры, перенося всю тяжесть тела на пальцы ног. Вокруг стояла глубокая тишина, нарушаемая только шарканьем его подошв. Босой проводник двигался бесшумно. Время от времени, когда они выходили из крытых переходов, редкая капля дождя тяжело падала с неба, словно всего в нескольких футах над землей было натянуто незримое влажное полотно. Впрочем, незримым было все: земля под ногами, стены домов, небо. Стенхэм резко нажал на ручку фонарика, и перед ним на мгновение возникла, быстро поблекнув, фигура идущего впереди человека в бурой джеллабе и его огромная тень, выросшая на балках, подпиравших крышу галереи. Проводник снова протестующе заворчал.

Стенхэм улыбнулся: непостижимые реакции мусульман забавляли его, и он всегда относился к ним снисходительно, поскольку, по его собственным словам, ни один немусульманин не постиг мусульманское сознание настолько, чтобы судить о нем безошибочно. «Они очень, очень далеки от нас, — любил повторять он. — Мы даже отдаленно не можем себе представить, что руководит ими». Говоря так, он отчасти лицемерил. На самом деле, он главным образом надеялся убедить других в существовании этого непреодолимого водораздела. Сам факт, что в таком случае он мог позволять себе намеки на верования и побуждения, управляющие людьми на той стороне, придавал ему уверенность в собственных попытках разобраться в них и некоторое чувство превосходства, которое, по его мнению, он заслужил, столько лет терпеливо снося суровую обрядовость марокканской жизни. Претендуя на знание, которым другие не обладали, он давал себе небольшую поблажку, закрепляя за собой право старшинства. Втайне он был уверен, что марокканцы — самые обычные люди, что различия по большей части состоят в ритуале и особенностях поведения и даже тонкая магическая завеса, сквозь которую марокканцы смотрят на жизнь, не придает их восприятию особой остроты. Ему было приятно, что этот безымянный босоногий бербер ведет его самыми темными, самыми глухими закоулками; то, почему этот человек предпочитал подобную таинственность, ровно ничего не значило. Это было кошачье, ночное племя. Не случайно в Фесе почти не было собак. «Интересно, подметил ли это Мосс?» — подумал Стенхэм.

У него то и дело возникало отчетливое ощущение, что улицы и небольшие площади, по которым они проходят, прекрасно ему знакомы, но даже если это и было так, то угол, под которым они возникали, был неожиданным, и знакомые стены (если это действительно были знакомые стены) представали до неузнаваемости искаженными в беглом, быстро меркнущем луче света, падавшем на них. Стенхэм даже начинал подумывать, уж не произошла ли на центральной станции серьезная авария: электричество было полностью отключено, иначе было бы невозможно идти так долго, не встретив ни одного зажженного фонаря. Однако он привык передвигаться по городу в темноте. Он знал его вдоль и поперек и мог бы с завязанными глазами пройти по любому маршруту. И действительно, блуждания по ночной медине во многом напоминали игру в жмурки: прежде всего, приходилось полагаться на слух. Он знал даже, какой именно звук издавал каждый из отрезков знакомого пути, когда идешь по нему ночью. Двумя основными звуковыми ориентирами были его собственные шаги и звук текущей вдоль стен воды. Шаги звучали бесконечно разнообразно в зависимости от твердости земли, ширины прохода, высоты и конфигурации стен. На аллее Лемтийин, между сыромятней и маленькой мечетью, было одно место с удивительным эхом: упругие металлические звуки вибрировали, отражаясь от стен, складываясь в мелодию пистолетной пальбы. Были места, где шаги словно поглощались тишиной, места, где они звучали громко, раздельно и компактно, мгновенно стихая, или такие — особенно когда он проходил по пустынным галереям, — где каждый последующий шаг звучал на неуловимую долю выше, образуя плавно восходящую гамму, пока выступ стены или неожиданный туннель не разрушали складный музыкальный узор, начиная новую часть долгого ноктюрна, который мало-помалу расцветал своей гармонией. То же происходило и с водой, бегущей по бесчисленным руслам в расселинах земли и камня. Редко когда показываясь на глаза, но постоянно присутствуя где-то рядом, она стремительно бежала под покатыми, уступистыми проулками, то журча, то размеренно капая, то всплескивая возле садовой ограды или вырываясь на поверхность веером брызг, наподобие фонтана, то с высоким гулким звуком стекая в невидимый резервуар, то вдруг привольно разливаясь речным притоком, с ревом несущимся по камням (так что порой холодная изморось, которую порывом ветра переносило через стену, влажной испариной оседала на лице), то, как здесь, возле пекарни, упираясь в плотину, превращалась в тихую запруду, где плавали крысы.

Слушая эти две звуковые дорожки — шум шагов и шум воды — одновременно и достаточно часто, Стенхэм полагал, что знает их наизусть. Однако теперь все изменилось, и он понял, что до сих пор знал только одну мелодическую линию, одну определенную последовательность, части которой, изъятые из привычного контекста, становились неузнаваемы. Так, например, он знал, что для того, чтобы оказаться настолько близко к главному притоку реки, они должны были пересечь улицу, ведущую от мечети Каруин к зауйе Си Ахмеда Тиджани, но сейчас он никак не мог определить, когда именно это произошло. Он не узнавал ничего кругом.