Книга Тигр, светло горящий - Трейси Шевалье

Глава вторая

Томас Келлавей, проходя между высокими колоннами перед амфитеатром, чувствовал себя маленьким и ничтожным. Он был почти незаметен среди этого великолепия: невысокий и худой, с коротко подстриженными волосами в мелкую кудряшку, похожими на шерсть терьера. Оставив на улице свою семью и войдя внутрь, он оказался в темном и пустом фойе, хотя через закрытую дверь до него и доносилось цоканье копыт и хлесткие удары бича. Двигаясь на эти звуки, он вошел в зал и остановился среди зрительских скамей. В изумлении смотрел он на арену, по которой скакали несколько лошадей, а наездники не сидели, а стояли на седлах. В центре находился молодой человек, который, щелкая бичом, выкрикивал указания наездникам. Хотя Томас и видел это самое представление месяц назад в Дорчестере, он смотрел, разинув рот. Ему казалось удивительным, что наездники, оказывается, могут повторить свой трюк. Один раз — ну, могло просто повезти, но если два — это свидетельствовало о настоящем мастерстве.

Вокруг арены возвышались ложи и балкон, где были сидячие и стоячие места. Над всем этим висела громадная трехъярусная люстра на основе тележных колес. Кроме того, свет внутрь проникал и через открытые ставни в крыше.

Томас недолго смотрел на наездников, потому что к нему подошел человек и спросил, что ему надо.

— Мне бы… это… мистера Астлея, сэр, если они меня примут, — ответил Келлавей.

Длинноусый Джон Фокс, помощник Филипа Астлея, смотрел на Томаса из-под тяжелых век, которые обычно были полуопущены и широко открывались лишь в случаях катастроф. Появление в амфитеатре просителя вряд ли можно было отнести к разряду непредвиденной беды, а потому Джон Фокс смотрел на дорсетширца без удивления и из-под прищуренных век. Он привык к тому, что его босса все время хотят видеть какие-то люди. А еще у него была цепкая память — полезное качество в помощнике, — и он помнил Томаса: видел его месяц назад в Дорчестере.

— Идите на улицу, — сказал Фокс, — и я думаю, он, когда выйдет, увидит вас.

Томас Келлавей вернулся к телеге и своему семейству, пораженный видом сонных глаз Джона Фокса и его неопределенным ответом. Ему и без того хватало треволнений — он ведь перевез свою семью в Лондон, потратил немало денег в надежде заработать больше.

Никто — и в первую очередь он сам — и предположить не мог, что семья дорсетширского мебельщика, чьи предки несколько веков прожили в Пидл-Вэлли, вдруг переедет в Лондон. В его жизни до встречи с Филипом Астлеем все было обычнее обычного. Ремеслу изготовителя стульев он научился у отца, после смерти которого унаследовал мастерскую. Он женился на дочери лесоруба — близкого друга отца и, если не считать возни в кровати, жил с ней, словно с сестрой. Дом у них был в Пидлтрентхайде, деревне, в которой оба выросли и родили трех сыновей — Сэма, Томми и Джема, и одну дочь — Мейси.

Два раза в неделю по вечерам Томас отправлялся выпить в «Пять колоколов», по воскресеньям ходил в церковь, а раз в месяц ездил в Дорчестер. Он никогда не видел моря, до которого было двенадцать миль, и никогда не проявлял ни малейшего желания (выказываемого иногда другими посетителями паба) увидеть какие-нибудь соборы, находящиеся всего в нескольких днях пути от Пидлтрентхайда — в Уэллсе, Солсбери или Уинчестере, или съездить в Пул, Бристоль или Лондон. Приезжая в Дорчестер, Томас занимался своими делами: принимал заказы на стулья, покупал дерево и снова возвращался домой. Он предпочитал возвратиться поздно, чем остаться на каком-нибудь постоялом дворе Дорчестера и пропить заработанное. Последнее казалось ему куда как опаснее, чем темень дорог. Он был добродушный человек, его голоса в пабе было почти не слышно, и большой мир мало интересовал Томаса. Больше всего в жизни он любил обтачивать ножки стульев на своем токарном станке, сосредоточиваться на какой-нибудь маленькой канавке или изгибе. Временами он даже забывал, что делает стул, приходя в восторг от текстуры, рисунка или цвета дерева.

Так он жил, так думал жить и дальше, но вот в феврале 1792 года конная труппа Филипа Астлея остановилась на пару дней в Дорчестере, что случилось всего через две недели после падения Томми с грушевого дерева. Часть цирка Астлея после зимы, проведенной в Дублине и Ливерпуле, на пути в Лондон давала представления в городах Западного побережья. Хотя их гастроли широко рекламировались — повсюду висели плакаты и афиши, а в «Вестерн флайинг пост» печатались объявления, извещавшие о представлениях, — Томас Келлавей, приехав в очередной раз в город, не знал о том, что туда заявился цирк. Томас доставил заказчику комплект из восьми виндзорских стульев с высокой спинкой. В телеге с ним был его сын Джем, который учился мастерству мебельщика, как и он сам в свое время учился у отца.

Джем помог выгрузить стулья из телеги и наблюдал за общением с заказчиком. Это было своего рода мастерство, требовавшее сложного сочетания почтительности и уверенности, так необходимых для дела.

— Па, — спросил он, когда сделка была совершена и Томас Келлавей положил в карман лишнюю крону, добавленную довольным заказчиком, — а мы можем поехать посмотреть море?

С холма к югу от Дорчестера можно было увидеть море, находившееся оттуда в пяти милях. Джем уже несколько раз любовался этим зрелищем и надеялся когда-нибудь добраться и до самого моря. Бродя в полях под Пидл-Вэлли, он частенько поглядывал на юг, представляя, что многоступенчатые холмы вдруг каким-то чудесным образом раздвинутся и на мгновение перед ним засветится синяя кромка воды, ведущая ко всему остальному миру.

— Нет, сынок, нам нужно торопиться домой, — автоматически ответил Томас, но, увидев изменившееся лицо Джема, будто вдруг затянутое занавеской окно, пожалел о сказанном.

Это напомнило ему о том коротком периоде в жизни, когда он тоже хотел видеть и делать что-то новое, оторваться от заведенного порядка вещей. Но вскоре возраст и чувство ответственности вернули его с небес на землю, и он смирился с необходимостью жить тихой жизнью в Пидле. Джем, без всяких сомнений, со временем тоже смирится с этим. В этом-то и состояла суть взросления. Но сейчас Томас проникся к сыну сочувствием.

Он больше ничего не сказал. Но, проезжая лугом у речушки Фром на окраине города, где было возведено деревянное сооружение с полотняной крышей, они с Джемом увидели жонглеров факелами у дороги, заманивавших зрителей. Тогда Томас нащупал лишнюю крону в своем кармане и свернул в поле. Ничего более непредсказуемого он еще не совершал в своей жизни, и на несколько мгновений из него словно вынули какой-то стержень, будто тонкий ледок, затянувший поверхность пруда, треснул по весне.

Они с Джемом вернулись домой поздно вечером с рассказами об увиденном представлении, а потом — и о разговоре с самим Филипом Астлеем. И пусть Томасу было нелегко смотреть в полные горького упрека глаза жены, осуждающие его за то, что он позволил себе развлекаться, когда еще свежа была могила их сына, но он сказал Анне:

— Он предложил мне работу. В Лондоне. Новая жизнь. Вдали от…

Он не закончил. В этом не было нужды: оба думали о холмике на кладбище Пидлтрентхайда.