Книга Сплетающие сеть - Виталий Гладкий

Не забыл я и о хлебе насущном – кладовая и погреб ломились от различных продуктов, консервов и спиртного. Уже по первому снегу я купил три телеги дров (точнее, поленьев – мне вовсе не улыбалась перспектива махать топором на морозе).

Русскую печь я оставил, лишь отделал ее изразцами. Однако внешне моя изба не претерпела никаких изменений.

Удивительно, но по истечению десяти месяцев жизни на природе я, в конце концов, перестал тяготиться одиночеством. (Если быть точным – относительным одиночеством). Когда я решился на этот шаг, меня долго мучили сомнения. И главное – смогу ли?

Вся моя прежняя жизнь была сплошной гонкой на выживание в толпе себе подобных, суетой сует. Я это понял чересчур поздно – когда ничего исправить или изменить уже было невозможно. И когда на службе меня мягко и деликатно попросили подать в отставку, я принял это известие с облегчением.

Все. Точка. Нужно начинать жизнь с чистого листа. Когда это происходит в двадцать пять – тридцать лет, будущее видится если и не в лазурных тонах, то, по меньшей мере, вполне приемлемым. В эти годы молодой человек практически не задумывается о конечности своего бытия.

Но когда тебе под сорок и в сырую погоду прихватывает поясницу или начинают ныть старые шрамы, а тебе даже некому поплакаться в жилетку, то поневоле появляются мысли, весьма далекие от радужных.

Человек привыкает к стабильности, – какая бы она ни была – и с настороженностью относится к любым переменам в своей судьбе. Его пугает неопределенность, даже если ему обещаны золотые горы.

Мне золотые горы никто не обещал. Мало того – от меня избавились, как от ненужного балласта. Так что повод для черной меланхолии у меня был вполне веским.

Я не хотел общаться не только не только с кем-либо, но даже смотреть на разворошенный человеческий муравейник, каким мне с некоторых пор стал казаться город. Поэтому избу в заброшенной деревеньке я поначалу представлял землей обетованной.

Но спустя два месяца – после того, как я основательно обжил свои "хоромы" – так мне уже не думалось. Я, наконец, понял страдания несчастного Робинзона, очутившегося на необитаемом острове. И это притом, что я не был лишен общества людей, пусть и доживающих свой век.

Меня сводило с ума ничегонеделание. Не помогали ни многочасовые тренировки, ни медитации, ни чтение классиков, вышедших из моды как минимум сто лет назад.

Я пытался представить себя изнывающим от скуки старосветским помещиком, имеющим уйму свободного времени, достаточно образованным и упорным, чтобы неспешно, часами, поглощать чтиво, похожее на вязкие конфеты-тянучки, липнущие на зубах. Но даже в таком состоянии я не мог выдержать более трех часов.

Припорошенные пылью времен нравы и житейские коллизии волновали и увлекали меня в такой же степени, как и детективные романы современных сочинителей, а в особенности сочинительниц. Читать эти опусы может лишь человек с развитием ниже бордюрного уровня.

Увы, среди нынешней пишущей братии настоящих писателей можно пересчитать по пальцам. Но это не их вина, а скорее беда. В погоне за большими прибылями издатели платят фактически бесправным сочинителям гроши, уравняв писателя по зарплате с рядовым дворником. Что можно сказать по этому поводу? То же, что и древние мыслители: о времена, о нравы…

Тогда я решил заняться охотой. Леса и болота вокруг нашего "острова" изобиловали разнообразной дичью, но дурная слава (о которой я расскажу позже), издавна закрепившаяся за этими местами, заставляла охотников обходить их стороной. Поэтому конкурентов у меня не было; по крайней мере, в своих скитаниях по глухомани других охотников я не встречал.

Моим проводником по окрестным лесам стал Зосима – на него находил иногда такой стих. Я уже знал его достаточно хорошо, а потому только диву давался, когда мой Дерсу Узала, добровольный узник полатей, прокладывал тропу по диким зарослям и чащобам, где, казалось, никогда не ступала нога человека. Он прекрасно знал окрестности и натаскивал меня как молодого пса, рассказывая разные охотничьи премудрости.

Однако охотником я оказался аховым. Меня больше прельщало шатание по лесам, нежели удачный выстрел.

Зосима злился, когда я мазал и бурчал себе под нос что-то нелицеприятное в мой адрес, но я даже не пытался ему объяснить свое душевное состояние.

Продуктов у меня было достаточно, а дичи, которую добывал Зосима, на двоих вполне хватало – несмотря на мои возражения, охотничью добычу он делил поровну. Наверное, жалел городского оболтуса, которому только по воробьям с закрытыми глазами из пушки палить.

Вскоре я уже и сам отваживался забираться вглубь лесного массива, хотя, сознаюсь честно, временами сердечко екало. Нет, я не боялся заблудиться. В свое время меня учили ориентироваться на любой местности. К тому же я имел хороший компас и весьма точную армейскую карту, которую достал тогда, когда вознамерился купить в этих краях избу. Просто уж больно много исчезало в окрестных лесах и болотах людей, как в дореволюционные, так и в нынешние времена.

Конечно, предпосылки для бесследных исчезновений были достаточно веские. В этом я смог убедиться на собственном опыте. Однажды я оступился, сошел с тропы, и только быстрая реакция и большой житейский опыт Зосимы не позволили мне навечно остаться в бездонной трясине. После этого я начал слушать его наставления с повышенным вниманием.

А места здесь и впрямь были красивые. Забравшись в глушь, я мог часами сидеть на берегу какого-нибудь озерка и любоваться чудными пейзажами, вслушиваясь в лесную разноголосицу, которая звучала для моей истомленной души небесным хоралом.

Со временем мои вылазки становились более продолжительными; иногда я пропадал в лесах по два-три дня, уходя от деревни все дальше и дальше. Так что к лету я уже чувствовал себя если и не вождем могикан, то вольным охотником по прозвищу Кожаный Чулок точно.

Однажды в конце мая я набрел на добротное охотничье зимовье – крытую рубероидом избушку, сложенную из потемневшего от времени соснового бруса. Впрочем, зимовьем подобные строения назывались с известной натяжкой. Большей частью они являлись базами для грибников и заготовителей ягод: этого добра здесь было – завались.

Грибы сушили связками для последующей оптовой продажи, а ягоды, предварительно отсортировав и очистив от разного мусора, паковали в полиэтиленовые пакеты. Заготовительные фирмы имели от такой деятельности местного населения весьма солидную прибыль.

На первый взгляд избушка казалась заброшенной, но пепел в очаге был свежим. Ко всему прочему, внимательно осмотрев окрестности, я нашел закопанные в двух местах остатки трапезы: пустые консервные банки, огрызки хлеба, окурки и пластиковые бутылки из-под различных напитков. Судя по датам на хорошо сохранившихся этикетках, зимовье посещали прошлым летом.

Сделав это открытие, я поневоле задумался над вполне закономерным вопросом: с какой стати такая скрытность?

Вражеским агентам в этой глуши делать нечего (именно так должен маскировать свои следы шпион, заброшенный на вражескую территорию), а заготовители ягод и грибов аккуратностью и чистоплотностью не отличались. И уж точно ни у кого из них не возникла бы мысль закопать мусор на полметра вглубь. В лучшем случае, все отходы сжигались в печке или на костре.