Книга Жиголо - Сергей Валяев

Оказывается, Мамыкин, щадя мою поэтическую натуру, скрывал свое увлечение к порно, вино и девочкам, любительницам специфического кино. Ну уж коль я разрушил свою девственность, как американскую мечту, то могу примкнуть к организации свободной любви. Поначалу я очень удивился. Потом пожал плечами, а почему бы и нет? Только чур не филонить, заржал мой друг. Буду работать за троих, пообещал я. И сдержал свое слово. У меня есть прекрасное качество: я умею держать слово.

Впрочем, думаю, не стоит подробно останавливаться на той далекой скверной вечеринке в теплом мае, где активное участие принимали четыре девочки и два мальчика. Было смешно, пьяно и порно. Всю ночь я открывал для себя новые вулканизирующие звезды и в этом весьма преуспел. В отличии от астролетчика Мамыкина, который увял на полпути к блистающим высотам счастья и дрых на жирновато-тортовой Орловой, как младенец в люльке.

Надо признаться, что после той ночки я решил изучить свои физические, скажем, кондиции. Измерив тридцатисантиметровой линейкой все свои выступающие бицепсы и трицепсы, понял, что, по-видимому, имею какое-то родственное отношение к знаменитому Луке Мудищеву, о котором так емко выразился бард Барков: В придачу к бедности чрезмерной Имел он на свою беду Величины неимоверной Шестивершковую… ну понятно что.

— Ну ты боец, Жигунов, — помнится, крякнул краснознаменный мудаковатый прапорщик Руденко в бане, узрев в облаках пара национальное достояние республики. — Еть-переметь! Рожает еще, значит-то, земля русская богатырей, — конечно, выразился он куда веселее, как Барков, где измененное словцо «богатырей» несло основную смысловую нагрузку, а, выразившись, предупредил, что гауптвахта ждет меня в том случае, ежели дерну к кобылистым тамбовским молодкам.

Опасалось командование понапрасну: я и мои товарищи первые полгода интенсивной боевой учебы были не в состоянии даже думать о егозливости на стороне. Так, после недельного марш-броска по отечественным северным болотцам, самым лучшим в мире по сероводороду, мысль была одна: упасть и не встать — вместе со своим штык-ножом.

Однако выяснилось, что солдат быстро привыкает к предлагаемым обстоятельствам. Однажды под мартовскую капель мне приснилась нагая наяда, я протянул руку, чтобы основательно обнять её, и наткнулся на штык, то есть это было далеко не холодное личное оружие, а совсем наоборот — в смысле, очень личное. Осознав такое положение вещей, я понял, что учеба успешно завершена и можно штурмовать тамбовские деревенские укреп районы, прилегающие к нашему военному городку.

Странно, память не сохранила имен тех крестьянских барышень, с кем проводил хороводные ночки на сеновалах, в ботве, на стогах, а вот запах разнотравья, лунные пыльные тропинки, петляющие вдоль речки, серебристый сверч сверчат, тихий туман, холодную росу — все это запомнил.

Увы, аграрно-армейское прошлое уже позади — герой вернулся в каменные джунгли мегаполиса, где нет места ромашковым переживаниям, ситуация предельно проста: надо выживать, сержант.

Каждый живет как может,

А я живу как хочу.

Иду по лунному лучу, меняю кожу.[1]

Так оно и есть: я уже другой, я поменял кожу, она груба, у неё запах крови и воздушных потоков, раздирающих тела, кинутых из АНТеевого дребезжащего брюха.

Однажды прибыли поджарые, как борзые, генералы из НАТО, им решили продемонстрировать бесстрашных российских десантников в экстремальных условиях — в небесах гулял черный ноябрьский смерч. Ничего, сынки, покажем супостату нашу удаль молодецкую, благословил командир полка Борсук, мечтающий о службе в столичном Генштабе. Вернее, его молодая жена Лариска мечтала о белокаменной и давала всем, кому не лень, но в лампасах. Что не сделаешь ради службы на благо отечества. И генерал-рогоносец решил сделать красиво, приказав поднять в штормовое небо самолеты…

Из нашего подразделения погибли трое, и, когда довольные демонстрацией натовцы убыли на праздничный обед с русской водочкой и гарнизонными женами, мы отправились в стылые поля собирать в плащ-палатки кровавые останки, чтобы отправить их грузом 200 родным и близким…

Шаркаю на родную кухоньку: когда-то здесь в свои шестнадцать я вместе с Маминым и Славкой Седых цедил сладкий ликерчик «Клубничный». Мы сбежали с уроков и, сидя в тепле и уюте, чувствовали себя, как у Христа за пазухой. За окном мела поземка, прохожие прятали лица в воротники и от этого казались неестественными созданиями, бесцельно бредущим в хаосе заснеженных будней.

Приторная клубничная гадость меня опьянила и я вдруг осознал себя бессмертным. Странное такое представление о собственном мелком тленном существовании. Я даже засмеялся, ощущая на губах сладость вечной жизни. Теперь знаю, что такое смерть, и поэтому никаких иллюзий больше не испытываю. Хотя есть надежда, что грубая, как шинель, шкура спасет от неприятности кормить собой прожорливую подземную фауну — кормить в обозримом будущем.

В армию мы призывались втроем: Жигунов, Мамин и Седых. Служить ушел только я. У Венички врачи обнаружили плоскостопие и нарушение функций мочевого пузыря всего за тысячу $, а Славка вместе с родителями убыл под кипарисы жарких Майями-Бич. Тогда мы смеялись друг над другом. Первый из нас был безнадежным романтиком и дуралеем, второй ходил богатеньким плоскостопным писюком, третий оказался самым умным, вернее, его родители…

— Славик, чтобы жизнь твоя в пластмассовом ведре, — пили мы за будущего гражданина Америки, — была, как в сказке.

— А вы тут, в цинковом, — желали нам, — держитесь.

— Хип-хоп! — верили в свое фартовое грядущее.

Шумный приход Мамыкина отвлекает от пустых мыслей. Ну как, аника-воин, готов к труду, и радостно потирает руки. К какому труду? Ну привет, мой свет, возмущается друг, прочисти, Димыч, мозги светлой и вспомни день вчерашний.

Совет был кстати: не покидало ощущение, что по мне всю ночь тюзил траками Т-90. Мы хватили грамм по сто и мир приобрел более радужные оттенки.

— И что вчера? — поинтересовался я. — Ничего не помню, правда. Раечку помню и её стриптиз на столе помню, а больше не помню.

— Ну ты, служивый, даешь, — возмутился Веничка. — Кто вчера всем плешь проел: хочу работать-хочу работать.

— Работать? Зачем?

Мой товарищ в лицах напомнил, что я был неприятно настойчив и, напиваясь, как свинья в тельняшке, успел измучить всех требованием трудоустроить на хлебное местечко, где бы добрая копейка в карман катила и душу не воротило.

— А? — припомнил свои мутные требования по трудоустройству. — И что?

— Как что? Вперед — в частное охранное агентство «Олимп»! Там у меня дядька работает. Камень-Каменец, что кремень, ему солдаты хорошие нужны.

— Камень-Каменец?

— Это такая фамилия, Дым, — объяснил. — Не бойся, не обделит солдатика.

— Э, нет, — запротестовал я. — Никаких подвигов по защите частного капитала. Это добром не кончается.