Книга Химеры Хемингуэя - Джонатон Китс

Работником она была ужасным. Вот почему, подозреваю, ее и отправили в специальный фонд, подальше от стойки регистрации, заносить в каталог пожертвования выпускников университета, сделанные исключительно ради получения налоговых льгот и обреченные на вечное хранение в бункере тремя этажами ниже библиотеки. Несмотря на это, Стэси относилась к работе весьма серьезно. Ее преподаватель литературы — с которым она иногда спала и которому была обязана своей должностью в библиотеке — как-то назвал ее перспективной ученицей. И она прилежно изучала то, что, по идее, должна была просто оформлять.

Так, может, его комплимент ночью накануне и заставил ее в это самое утро особо пристально вглядываться в бумажный хлам? Не потому ли она так усердно исследовала бесчисленные пачки писем и фотографий, не потому ли, собственно говоря, так внимательно прочла то, что оказалось (как она позже лихо заявила) чьими-то выброшенными мемуарами? Трудно вообразить, тем более зная, что произошло, но давайте все же попытаемся. Хотя бы этим мы обязаны бедняжке.

Мемуары состояли из пяти исписанных карандашом общих тетрадей, перевязанных бечевкой. Анастасия почти сразу предположила, что автор их был не слишком образован — предложения оказались коротки, им едва хватало слов, дабы внятно излагать, дотянуться от одной мысли к другой. Но уже тогда стало ясно, что этому человеку было что рассказать. Перед ней лежала опись загубленной жизни, распродажа обугленных воспоминаний. Автор озаглавил свою историю, будто предполагал, что позже ее прочтут другие. На картонных обложках он написал слова, которые нам всем так хорошо известны теперь: «КАК ПАЛИ СИЛЬНЫЕ».[4]

Естественно, они были в «лисьих» пятнах, эти тетради, а бумага — того желтоватого оттенка, который она приобретает, десятилетиями пребывая на чердаке, купаясь в собственной кислоте. Страницы трескались от прикосновений Стэси, уголки крошились на ее коленях, точно иссохшая кожа: если кто и листал эти мемуары, это было до ее рождения. Даты вполне соответствовали — 12 декабря 1920 года… 28 апреля 1921 года… но, как ни странно, невзирая на такую точность, автор нигде не обозначил своего имени. В рукописи встречались обращения к нему других — они называли его лейтенантом Питом О'Нилом. Кое-где его имя писалось как «О'Нилл», но ни разу не намекнуло хотя бы на родство автора с дарителем — неким Саймоном Шмальцем, — либо с теми, чьи имена встречались в многочисленных заграничных паспортах, в альбомах с газетными вырезками и фотографиями или прочих разрозненных единицах хранения из коробок, завещанных Университету Лиланда. Анастасия словно угодила в какую-то старинную мистификацию.

А когда утро медленно перетекло в полдень, оказалось, что и сама рукопись отнюдь не так проста, как ей показалось сначала. О'Нил вычеркивал детали, заменяя их совершенно другими. Небрежным росчерком пера его любовница, невысокая брюнетка, была превращена в высокую блондинку. Брат автора сменил имя три раза, а на четвертый и вовсе оказался сестрой.

Этот человек кого-то покрывал. Возможно, он и сам вовсе не был О'Нилом — или О'Ниллом, если уж на то пошло. Прикрытие. Преступление. Интрига, которую почти столетие спустя ей, перспективной ученице, выпало раскрыть. Целые монографии пишутся на менее обширном материале.

Но, не веря его рассказу ни на йоту, она — не рано ли? — поняла, что поверить придется во что-то иное. Заглянуть между строк.

Днем она отправилась плавать. Теперь странно представить Анастасию спортивной. Впрочем, спортивной она и не была — только мокрой. Мишель, самозваная лучшая подруга Стэси, приучила ее к этим дневным заплывам — дважды в неделю, чтобы не отвисал живот, — еще когда они вместе учились в школе. Анастасия, конечно, отвисший живот даже вообразить не могла: ее собственный был скорее чуточку втянут. Ей оставалось только хихикать. Но Мишель, почти закончившая факультет журналистики, была на шесть лет старше первокурсницы Стэси и казалась крупным специалистом в вопросах старения.

Они вместе переоделись. Нашелся только один свободный шкафчик, но это их вполне устраивало — Мишель была на добрых два фута выше Анастасии и существовала совсем на другом уровне. Она повесила брючный костюм — накрахмаленный, с подплечниками, автономную конструкцию, напоминавшую крепкое угловатое тело своей хозяйки, — на крючки, до которых Стэси едва могла дотянуться. Анастасия же просто пошвыряла в кучу на дно шкафчика свои разномастные шмотки, поношенную одежду, годами сбрасываемые знакомыми слои, от которых она избавляла их шкафы, уже переполненные новыми приобретениями. Отчасти детская одежда: Анастасия слишком давно одевалась на благотворительных раздачах и слишком мало выросла. На своем почти подростковом теле она таскала собирательную историю всех, с кем была знакома, пряталась в кокон минувших связей, часто уже без пуговиц.

— Это мои носки? — спросила Мишель, совсем раздетая, и наклонилась, чтобы выудить их из кучи одежды Анастасии. Разумеется, Стэси была уже в купальнике — закрытом, на размер меньше, — который она кое-как, расставив ноги, натянула, даже не выпутавшись из трусов, болтавшихся на лодыжках. Мишель посмотрела носок на свет. — Дырявый.

— Я их позаимствую, ничего? В библиотеке стало холодно.

— Я знаю, Стэси.

— Да?

— Ты только об этом и говоришь. Библиотека и твой профессор Тони Сьенна.

— Неправда.

— Должны же быть другие темы, и…

— Ты знаешь человека по имени Саймон Шмальц?

— Ты имеешь в виду — Саймон Стикли?

— Саймон Шмальц.

— Это он и есть. Только теперь его фамилия Стикли. А почему ты спрашиваешь? Потому что Джонатон выставляется у него в галерее?

— Джонатон?

— Мой бойфренд.

— Он же писатель.

— Он им был. Теперь у него там выставка. Открытие в «Пигмалионе». Я бы тебя пригласила, если бы ты не была вечно так занята.

Мишель застегнула полосатый раздельный купальник и вывела Анастасию к бассейну. Она никогда не понимала Стэси. Учеба для Мишель была лишь очередной галочкой в составленном еще в детстве списке всего, что требовалось для успешной карьеры в издательской среде. Газета, где она работала арт-критиком, тоже попадала в этот список — очередная ступенька к книгам, которые Мишель когда-нибудь напишет, увесистым томам на серьезные темы, с глянцевыми медальонами — монетами королевства, которое она рано или поздно завоюет, — вытисненными на обложках. В конечном итоге она предполагала написать великий американский роман, и, я думаю, все эти приготовления служили для него бизнес-планом — если не сырьем для ее незрелой прозы. А Анастасия — что она могла сказать; она любила читать настолько, что писать ей казалось почти преступлением — отваживаться производить на свет то, чем она так восхищалась в других. По-моему, она вообще не предполагала, что закончит учебу. Она была из тех персонажей, что бытуют в вечном ожидании; история в усердном поиске своей морали.