Книга Флорентийские маски - Роза Планас

– Allons! Allons! Vite…[2]

Услышав испуганный крик девочки, мальчишки со всех ног бросились к ней. Их взорам предстал извлеченный из песка странный предмет, подсвеченный кроваво-красными лучами раненого солнца. На некоторое время вся компания лишилась дара речи. Все молчали, каждый словно выжидал, уступая другим возможность первыми высказаться по поводу столь неожиданной находки. По форме извлеченный из песка предмет больше всего напоминал человеческую голову или, если сказать точнее, костяную основу того, что прежде было головой. Да, это было не что иное, как гладкий, округлый, правильной формы человеческий череп – с глазницами, из которых когда-то смотрели на мир чьи-то глаза, с теменем и затылком, с височными костями и ушными отверстиями, со скулами и даже с несколькими сохранившимися пожелтевшими зубами, которые некогда, несомненно, были прикрыты привычными к широкой улыбке губами. Bee перечисленное выглядело вполне нормально и вызывало вполне естественное душевное смятение и некоторый страх, которые возникают при созерцании человеческих останков, лишенных покрова из мягкой плоти. Впрочем, куда большее впечатление произвел на компанию ребятишек тот странный, показавшийся им необъяснимым и, более того, попросту абсурдным факт, что вместо носа, то есть на том самом месте, где у черепа должна находиться дыра, в которую смерть со временем превращает наш орган обоняния, у этой штуковины торчала длинная и гладкая кость, придававшая этому костяному контуру ироничное и даже дерзкое выражение. Рассмотрев неожиданную находку со всех сторон и во всех мыслимых ракурсах, дети приняли единогласное решение отнести череп на привокзальный рынок, где обычно собирались колдуны, целители, простые крестьяне и мелкие воришки, чтобы попытаться продать то, что было собрано, найдено или украдено. Отличительной чертой этого рынка был ассортимент предлагаемых товаров: пожалуй, нигде в окрестностях не выставлялось на всеобщее обозрение такого количества странных и абсолютно непригодных к практическому использованию вещей. Сюда же приезжали и местные художники, сдававшие оптом свои картины торговцам-перекупщикам. Полотна, исполненные в яркой, кричащей, даже, пожалуй, безвкусной гамме, с некоторых пор стали пользоваться успехом у любителей и коллекционеров примитивистского искусства, что позволило этой далекой от академизма живописи завоевать себе кое-какое место под солнцем, а главное – на рынке. Свойственная этим полотнам простота, и даже наивность, пожалуй, и являлась той самой отличительной чертой, «фишкой», которая, по мнению искусствоведов и просто заезжих покупателей, отличала их от претенциозной мазни, намалеванной в любом другом уголке мира. У Амитье была тетя, которой принадлежала небольшая лавочка на этой ярмарке чудес и безделиц. Без лишних сомнений и споров дети запихнули носатый череп в подвернувшийся полиэтиленовый мешок и, добежав до рынка, вручили свою находку старухе Лурдель.

Тетка Амитье была далеко еще не старой женщиной, несмотря на привязавшееся к ней прозвище Старуха. Негритянка лет пятидесяти, она обладала на редкость пышными формами и до невозможности ослепительной улыбкой. Одевалась оригинально и вызывающе ярко даже по местным меркам. Сочетание цветов в одежде она подбирала не то под настроение, не то просто как бог на душу положит. Ей ничего не стоило надеть оранжевое с желтым, скомбинировать кадмиевую синеву с зеленью пера попугая, соединить в одном наряде фиолетовый и ярко-красный цвета. Эта колористическая асимметрия выделяла Лурдель из толпы и делала ее заметной даже на значительном расстоянии. Взгляд любого человека, хотя бы и не имевшего к ней никакого отношения, неизбежно цеплялся, а затем и останавливался на этой кричащей радуге, которая переливалась и двигалась в такт плавным движениям столь внушительного вместилища беспокойной человеческой плоти.

В качестве вознаграждения за принесенную ей диковину Лурдель выдала ребятишкам горсть мелочи и с дюжину карамельных конфет. Довольные столь выгодным обменом, те через несколько минут уже и забыли о дерзко глядящем на мир черепе с длинным носом, похожим на клюв какой-нибудь водоплавающей птицы.

Лурдель сразу же поняла, что к ней в руки попала весьма любопытная вещица. Ей и в голову не пришло выставлять такую редкость на прилавок в лавке – бок о бок со всяким барахлом, которое она пыталась сбыть случайным покупателям под видом антиквариата или произведений самых талантливых мастеров местных художественных промыслов. Лурдель не умела ни читать, ни писать, что, впрочем, не помешало ей выработать настоящее чутье на действительно интересные и редкие вещи. Кроме того, за долгие годы одинокой, полной лишений и невзгод жизни она опытным путем научилась практически безошибочно определять максимальную продажную цену любой попавшей к ней в руки вещи. Не хуже любого специалиста по экзотическому искусству не хуже самого заслуженного искусствоведа-антиквара она могла отличить фальшивую вещь от подлинной, а истинное произведение искусства от заурядной поделки. В конце концов у столь просвещенной продавщицы даже сформировалась своя клиентура – заезжие европейцы, которых приводили в дом к Лурдель крутившиеся около иностранцев жуликоватые посредники.

Главным и, пожалуй, самым ценным поставщиком клиентов был для Лурдель китаец Андре – сын эмигрантов, живших, так же как и она, мелкой торговлей. Как и большинство неглупых молодых людей, Андре категорически отверг перспективу посвятить свою жизнь рабскому труду на бескрайних плантациях сахарного тростника, располагавшихся в глубине острова. Больше всего на свете он ненавидел белых, и в особенности – землевладельцев. Его родители бежали на Гаити, спасаясь от коммунизма, но так получилось, что сам Андре, прожив большую часть жизни в Порт-о-Пренсе, стал убежденным сторонником антикапитализма и последовательно, впрочем без особого успеха, пропагандировал среди окружающих идеи классовой борьбы. В тот вечер Андре заглянул в маленький домик Лурдель, спрятавшийся в лабиринте припортовых переулков.

– Bonsoir, madame, cette nuit je vous porterais trois touristes, très riches, trois européens…[3]

Андре сообщил Лурдель, что сам лично приведет к ней этих туристов. Все они были белыми. Один, по информации Андре, являлся сыном знаменитого мексиканского киноактера. Двое других, беспородных, были, без сомнения, типичными простодушными интеллектуалами. Андре быстро вычислял этих людей в толпе туристов, определяя их по какой-то особенной наивности и неистребимой склонности доверять первому встречному. Получив от Андре предварительную информацию, Лурдель прибрала в своей лачуге и даже постелила на импровизированный стол, сделанный из двух подпорок и куска широченной корабельной доски, старую, расползающуюся по ниткам скатерть с остатками набивного рисунка в виде огромных цветов.

На скатерть были выставлены в строгом, но ведомом одной лишь старухе Лурдель порядке ее сокровища. По большей части это были вещи, так или иначе связанные с морем: выброшенные на берег после кораблекрушений куски палубы и бортовой обшивки, навигационный инструмент, карты, перья, кинжалы, куски старой полуистлевшей ткани, которые, по словам почтенной торговки, когда-то покрывали окровавленную голову того или иного пиратского капитана… Переставив некоторые вещи, Лурдель удовлетворилась полученным результатом и несколько недоверчиво взялась за полиэтиленовый мешок, в котором по-прежнему покоился тот самый череп, что чуть раньше, еще до вечерних сумерек, принесла ей племянница с двумя приятелями. Лурдель попыталась было поставить череп рядом с другими жемчужинами своей коллекции, но почему-то так и не смогла найти ему подходящее место на столе. Это дерзкое выражение, этот торчащий, словно обвиняющий перст, нос мгновенно умаляли достоинства всех остальных сокровищ. Череп притягивал к себе все внимание. Лурдель даже рассердилась и через некоторое время приняла решение снова убрать эту диковину в мешок – с глаз долой. «Дурацкая игрушка, – раздраженно подумала она, – не место ей среди настоящих ценностей. Rien, pas de tout![4]У меня ведь не просто лавка сувениров, а коллекция самого настоящего антиквариата».