Книга Последняя кантата - Филипп Делелис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А-а, вот и он! — сказал он себе, увидев на буфете графин богемского стекла с вином.
Он налил себе стакан, залпом выпил и тут же налил снова.
«Так-то будет лучше! Почему мне не прописывают его как лекарство? С тех пор как я решил, что вино пойдет мне на пользу, я перестал кашлять. Следовательно, продолжим!»
Когда он возвращался в спальню, ему послышались чьи-то шаги у входа в квартиру. Нет, он не бредил, паркет и правда поскрипывал… Он остановился и позвал:
— Констанца, это ты?..
Ответом ему была только тишина. Он вошел в спальню и лег на постель. Усталость, казалось, отступила, дышать стало легче. Он схватил перо и, продолжая напевать, написал три такта.
— А ты, Иосиф, — произнес он вслух, вспоминая покойного австрийского императора, — ты ее знал, ты знал тайну? Нет, разумеется, а, однако, ты мог бы…
Он написал еще два такта, напевая различные партии.
— …Наконец ты, как и все, узнаешь тайну… Да, все ее узнают, потому что я ее от-кро-ю. Да!
Judicantus homo reus.[7]
«Ради этого я отказался от нынешнего музыкального сезона в Лондоне. Впрочем, путешествие было бы слишком утомительно, к тому же — что Лондон, я уже бывал там. Еще в те времена, когда отец повсюду выставлял меня напоказ как редчайший феномен! Но можно ли сердиться на него? А какие они все скаредные, какие жадные эти знатные вельможи! Я-то знал, к чему должен стремиться… Или зря я не согласился на Лондон? Там можно было бы хорошо заработать… Нет, нет, я не могу… То, что я должен сделать здесь, слишком важно!»
Он снова услышал поскрипывание паркета, и это прервало его мысли. Он поднял взгляд.
Его перо повисло в воздухе, между мыслью и бумагой.
В проеме двери стоял человек в сером. Посыльный. Маска скрывала его лицо, полы длинного плаща спадали до самых ступней ног.
Человек сделал несколько шагов и застыл около кровати.
— Но что вы здесь делаете? Как вы вошли? Надеюсь, вы явились не за партитурой, я еще не закончил ее.
И как бы в доказательство этого он написал еще несколько нот. «Слишком много нот!» — сказал ему как-то Иосиф II. Какое счастье, что, словно заглаживая свою вину за глупое суждение, он дал ему Пратер!
— Вы же видите, я еще не закончил: я работаю над ним, над вашим «Реквиемом», ваш хозяин будет доволен. О, но… Вы же не говорите, что он не может ждать, что его похороны состоятся завтра в соборе Святого Стефана? Хотя такое случается, когда слишком спешат!
Он расхохотался, и это кончилось ужасным приступом кашля.
Человек в сером подождал, пока он откашляется, и спокойно сказал:
— Это не его похороны предстоят, а ваши, мэтр.
Он выронил перо. Чувство, которое он испытал во время первой своей встречи с посыльным, было еще живо в его памяти. Это была сама Смерть, она заказала ему «Реквием»!
— Как это — мои похороны? И не рассчитывайте! Мне всего тридцать пять лет! Бах умер в шестьдесят пять! Мне предстоит жить почти столько же, сколько я прожил, и я должен еще многое написать! Я знаю, все мои творения вот тут, тут! — сказал он, показывая на свою голову.
Человек в сером отошел от изголовья кровати, стал справа и застыл в неподвижности, словно изваяние.
Это был не он, не посыльный. Тот был выше, его движения — более резкие, и маска у него была другая.
И тогда он понял, что это конец.
Со Смертью можно было шутить. С Богом можно было разговаривать. В своей музыке он столько раз обращался к Богу на ты! Но против заурядного убийцы он ничего не мог поделать!
Lacrimosa dies ilia…
Вольфганг Амадей Моцарт заслужил, чтобы 6 декабря 1791 года, после полудня, в венском кафедральном соборе Святого Стефана был совершен обряд отпевания,[8]очень упрощенный реформами Иосифа II. Вынос тела состоялся в пятнадцать часов, и легенда гласит, что из-за буйной метели никто — даже Констанца — не присутствовал при погребении.
Однако метель сильно подвергается сомнению историками, которые ссылаются на «Вести графства Цинцендорф» от этого числа, где говорится: «Погода теплая. Временами (sic!) небольшой туман…» Никто не отметил места общей могилы. Семь лет спустя, когда город решил взять на учет захоронения, не нашлось никого, кто мог бы указать место, где был предан земле Моцарт.
В основе любой фуги лежит единственная, неизменно преобразуемая тема: толстый том Музыкальных идей, которые все извлечены из одной Идеи!
Антон Веберн.[9]Дорога к новой музыке
Париж, наши дни
Летисия внимательно оглядела себя в зеркале. Оно отражало очаровательную девушку с прекрасной фигурой, приятным лицом с тонким ртом и темными глазами. Ее черные волосы — от итальянской родни — благодаря тщательному уходу ниспадали на плечи красиво. Летисия склонила голову направо, чтобы посмотреть на себя с другой точки. «Можешь идти, старушка! Но, смотри, не расслабляйся!» — подумала она и улыбнулась той своей сокрушительной улыбкой, столь коварной у других женщин, к которой она из христианского милосердия прибегала лишь изредка.
Дочь лионского банкира и венецианской принцессы, она унаследовала от отца чувство своей незаурядности и равнодушие, а от матери — отсутствие предрассудков и страстность.
Джованна Форцца вскоре после своего замужества выказала желание покинуть Лион, где ее супруг Жорж Пикар-Даван управлял банком, носящим его имя, и вернуться в Венецию. Мсье Пикар-Даван, сославшись на то, что ему трудно будет управлять банком из-за границы, эмигрировать отказался. Привязанность к лагуне, к Морской таможне, к площади Сан-Марко — ко всему вместе — была настолько сильной, что принцесса покинула мужа. Ему удалось оставить маленькую Летисию у себя, но при условии, поставленном матерью, что девочка будет носить фамилию Форцца.
Летисия надела длинное темно-синее платье, затянутое в талии, белоснежный воротник которого отлично подчеркивал черноту ее волос. «Вечер с Лиссаком, старушка, — это не шуточки». Она сдвинула китайскую ширму, прошла через свою «творческую мастерскую» к старинному «Бёзендорферу»,[10]единственному черному элементу, которому дозволено было наряду с ее волосами выделяться на сочетании пастельных и тусклого белого цветов.
