Книга Манускрипт ms 408 - Тьерри Можене

— Однако вы говорите, что томограф и электроэнцефалограмма не выявили ничего необычного!

— Это так. Однако анализы не могут выявить самые сокровенные мысли и желания. А здесь мы наблюдаем полное подавление воли. Этот случай похож на быстротечное и необратимое состояние шока.

— А какова причина?

— Я надеялся, что вы сможете ответить на этот вопрос.

— Не сейчас. Что вы собираетесь с ним делать?

— Медицинская этика предписывает мне продолжать поддерживать его тело с помощью капельного вливания, но, поверьте мне, этот человек никогда не придет в себя!

— Вы говорите, что диагноз редчайший. Сколько еще было зарегистрировано подобных случаев?

— Медицинская литература приводит три эпизода, не считая этого. Первый был описан в XIX веке одним русским врачом, второй зафиксирован в Неаполе в 1948 году, а третий случился едва ли два года назад. Речь идет о некоем Дюрране, историке, кажется.

— О последнем я уже знаю. Говард А. Дюрран, бывший профессор Йельского университета. Его тело также держится на аппаратуре в государственном медицинском центре Нью-Йорка. Компьютеры ФБР уже сопоставили два этих случая… Нам удалось выяснить, что обе жертвы были страстными коллекционерами старинных книг и на момент того, что вы называете смертью, усиленно интересовались одним средневековым манускриптом.

2

Декабрь 1293 года.

Юг Англии

Тыльной стороной ладони всадник стряхнул хлопья снега с шерстяного монашеского платья. Каждый порыв колючего ветра становился для него новым испытанием. Несмотря на капюшон, наброшенный на лицо, ледяной воздух при вдохе проникал глубоко в легкие. Сосульки висели у него на бороде и кончиках волос. Время от времени он поднимал голову — удостовериться, что не сбился с пути. В густом тумане он угадывал путь, не отмеченный следами деревянных башмаков или колесами телег. «Неужели я один на этой дороге, — спрашивал он себя, — или ветер намел столько снега, что не видно никаких следов?»

Лишь треск веток, ломавшихся под тяжестью снега, подсказывал путнику, что он шел по лесу. Он медленно поднял голову, но смог увидеть лишь темное пятно, которое едва проглядывало сквозь туман. Ему в голову пришла мысль найти укрытие и разжечь огонь, чтобы отогреться. Но снег и влажная земля удержали его от этого. «Уже недалеко, — сказал он, чтобы приободрить себя, — мое путешествие приближается к концу, наверняка Оксфорд уже поблизости».

Он снова надвинул на голову капюшон, позволяя размеренной поступи лошади укачивать себя, и принялся думать о путешествии, которое привело его в это графство. Вот уже две недели, как он покинул Париж. В первые дни природа еще была окрашена в багряно-красный цвет, и он шел по глинистым дорогам, окаймленным поросшими травой склонами. Затем хриплый шум ветров ранней зимы засвистел в ушах, а дорога стала длинной снежной полосой, края которой он с трудом различал.

Время года было неподходящим для такого путешествия, однако, получив послание от своего бывшего учителя философии, он сразу же, не колеблясь, отправился в Англию. С наступлением темноты ему удавалось найти ночлег на чердаках, устроенных над конюшнями, которые согревались лишь дыханием лошадей, или на монастырских подворьях.

Когда гостеприимные братья спрашивали у путника, как его зовут и куда он направляется, он, скрестив пальцы на кубке с обжигающим глинтвейном, отвечал только, что зовут его Жан Парижский, а движется он к месту слияния Темзы и Черуэлл, в город Оксфорд.

Когда однажды вечером у него спросили, не идет ли он в новый университет, он предпочел промолчать и уехать с восходом солнца, не произнеся больше ни слова. Что он мог сказать? Он и сам ничего не знал о причинах своего путешествия. Около пятнадцати лет его бывший учитель гнил в темнице главного францисканца Жерома д'Асколи. Все это время Жан ничего о нем не слышал, вплоть до того самого дня, когда получил письмо с известием о его освобождении. Будучи при смерти, учитель просил ученика как можно скорее приехать к нему в Англию.

Хриплые крики, идущие сверху, внезапно вырвали Жана Парижского из задумчивости. Вздрогнув, он понял, что черные тени, слегка касавшиеся его лица, были изможденными, тощими воронами, летевшими, вероятно, в город — они не могли прокормиться в замерзших деревнях. В тот же момент всадник различил в низких облаках очертания колокольни. По мере того, как он приближался, контуры Оксфорда начинали вырисовываться сквозь завесу тумана. Вскоре он увидел дым, который поднимался от покрытых снегом крыш. Шагая вдоль низких стен из серого гранита, он смог различить первые силуэты жителей города. У ворот Оксфорда, рядом с кучей замерзшего навоза, опершись на костыли и спрятав лица под широкими капюшонами, нищие окликали прохожих. Копыта его лошади, под которыми в течение долгого времени хрустел только наст сельской местности, теперь стучали по мостовым первых улочек. Темнело.

С высоты этажей жители короткое мгновение наблюдали за всадником, прежде чем закрыть ставни. Иногда окна открывались, и из них выглядывали лишь руки, опрокидывающие горшок с мочой.

Спросив дорогу, Жан направил лошадь на Хай-стрит. Он оставил позади несколько постоялых дворов с шиферными крышами и окнами с переплетом, куда устремлялись группы молодых конторских служащих. «Вероятно, студенты университета», — подумал он, продолжая путь. Немного погодя он остановился перед церковью Пресвятой Девы Марии — здесь располагалась городская библиотека. Оказавшись внутри, он пошел по центральному проходу. Сквозь большое стрельчатое окно проникал слабый сумеречный свет. В каждом из дюжины шкафов, расположенных с обеих сторон коридора, стояло по три ряда книг. Его взгляд привлекла железная клетка, подвешенная к потолку и надежно замотанная цепями. Жан подошел достаточно близко, чтобы увидеть, что в ней плесневеет изъеденная червями книга. На том, что осталось от обложки, ему удалось различить имя автора и название, которые он шепотом прочитал:

— «О замечательных силах искусства и природы» брата Роджера Бэкона.

Потом не удержался и добавил с гримасой отвращения:

— Итак, книги моего учителя запрещены даже в его собственном городе.

Покинув библиотеку, Жан Парижский снова сел в седло и уехал из города в северном направлении. С наступлением ночи он, наконец, добрался до дома сухой каменной кладки,[1]стоящего в нескольких десятках шагов от монастыря. Наружная сторона дома была покрыта темными полосами, образованными стоком вод. Изъеденные червями и плесенью ставни были закрыты.

Когда он постучал в дверь, слабый, потухший голос попросил его войти. В главной комнате тишина, холод, сырые и голые стены указывали на старость и немощь обитателя этого жилища. Сделав три шага вперед, гость зажег несколько сальных свечей, и неровное, мерцающее пламя слегка осветило помещение.

— Это ты, Жан?

Голос шел из глубины комнаты. Человек, которому он принадлежал, лежал на кровати, взгляд его был устремлен в потолок. Он был одет в грубое монашеское платье. На очень бледном лице блестели большие ясные глаза.