Книга Золото Ариеля - Элизабет Редферн

Они успокаивали его, напоминали ему о страже, постоянно окружавшей его; о себе — они ведь готовы положить за него жизнь. Но юный принц, все еще дрожа от ночных страхов, прошептал:

— А как же яд? Я видел это, говорю вам — я предвижу свой конец.

Огонь в большом каменном очаге давно погас, вызвали слуг, чтобы снова разжечь его. Кого-то отослали из спальни, тихим голосом приказав проверить, бодрствует ли стража на своих постах вокруг дворца.

Принц боялся тайных врагов. В каждом смутном сне его протестантская душа видела католиков-убийц. В последние месяцы он, охваченный страхом смерти, распорядился составить свой гороскоп, хотя его духовные наставники не советовали ему делать этого, подозревая, что в жилах принца бежит слишком густая кровь его покойной бабки Марии, казненной королевы Шотландии.

Принц — этот мальчик во дворце призраков — дрожал среди воцарившейся тишины, а тем временем в пустых коридорах закрывали двери и задвигали засовы, и ему снова сказали:

— Мы же говорили, что будем охранять вас от всех, кто может причинить вам вред.

— Да, — произнес он. — Да.

По всему городу одна за другой гасли свечи. Темза забыла о своем отступлении и снова хлынула вверх, заставив лодочников, развозивших по домам из борделей Бэнксайда тайных греховодников, схватиться за весла и разразиться ругательствами, в то время как их фонари бешено закачались в темноте.

Принц Генрих наконец уснул, успокоенный сонным снадобьем. Старый Рейли, некогда бывший фаворитом королевы Елизаветы, стоял у окна, страстно вдыхая холодный соленый воздух с реки, словно готовясь к чему-то.

Рейли впал в немилость и был заточен в тюрьму после смерти королевы шесть лет тому назад и восшествия на престол ее наследника, шотландского короля Якова. Но сейчас у него появилась надежда. Ему передали, что в конце этого года враги падут, а его звезда снова взойдет, обещали, что будет послано письмо, в котором сообщат о плане его освобождения.

Но год подходил к концу, письмо, если и было послано, не пришло. И он знал, что, попав в неверные руки, такой документ принесет смерть и ему, и тем, кто его окружает.

2

Горе мне! Беды, напасти, тревоги

Меня одолели, и вот, из-за них

Как-то я сбился с верной дороги.

Эдмунд Спенсер (ок. 1552–1599). Королева фей. Книга 1, песнь XII, ст. 31[10]

В тени, отбрасываемой собором Святого Павла, между Картер-лейн и Найтрайдер-стрит находилась таверна, известная под названием «Три песенки»; таверна эта славилась грубым вкусом эля и такими же грубыми манерами своих посетителей. В ту ночь, хотя было уже далеко за полночь, оборванные завсегдатаи таверны продолжали пить и время от времени перебрасываться в карты или кости при свете вонючих сальных свечей; среди этих завсегдатаев находился один бывший моряк — приземистый человек, с носом в красных прожилках, по имени Том Баркли, который, с тех пор как его вышибли с флота, зарабатывал на жизнь, взламывая замки.

Ему уже давно следовало уйти домой, в комнатушку неподалеку от Ойстергейта, которую он делил со сварливой торговкой рыбой — особой, имевшей слишком большое количество родственников. Но сегодня ночью он остался в «Трех песенках», потому что в таверну вошел человек, заинтересовавший его.

Незнакомец, в поношенной одежде, с узлом, переброшенным через плечо, и с большой золотисто-рыжей собакой, идущей за ним по пятам, появился в «Трех песенках» вскоре после полуночи. Путешественник, судя по его внешности, приехал, вероятно, на одном из тех кораблей с лесом, которые разгружались по ночам ниже по реке у Биллингсгейта. Приезжий снял плащ и шляпу с пером и сел в самом холодном углу «Трех песенок» — места у огня как обычно заняты постоянными посетителями заведения — с кружкой эля и полной тарелкой жирного бараньего супа, который он время от времени черпал ложкой, в то время как его лохматая собака грызла кость у ног хозяина.

«Это, — подумал Том Баркли, — скорее всего музыкант, если судить по лютне, прикрепленной к его узлу; и не из удачливых». Костюм из грубой шерстяной ткани поношен и в заплатах; темные волосы неухожены; щеки темны от бороды недельной давности. Только его сапоги, явно из тонкой испанской кожи, хотя и покрыты пылью и грязью дальних странствий, вроде бы чего-то стоят. Взять здесь особо нечего. А пес и впрямь может напугать кого угодно.

Но все же Баркли продолжал рассматривать этого человека, отчасти потому, что он казался трезвым, что необычно для данного места, и отчасти потому, что он явно кого-то поджидал, если судить по взглядам, которые тот бросал на дверь всякий раз, когда она открывалась. И в конце концов Том Баркли, которого разобрало любопытство, сел рядом с ним и жестом велел хозяину принести им обоим эля.

— Кого-нибудь ждешь, дружище? Каких-то вестей?

Человек повернулся и взглянул на него. Он был моложе, чем поначалу представлялось Баркли, — двадцати пяти, возможно, двадцати шести лет, хотя его глаза над выступающими скулами — глаза холодного синего цвета — казались немолодыми.

— Может быть. Но, кажется, я сделал ошибку.

— Решив, что твой друг окажется здесь?

Человек взял кружку с элем.

— Что вернулся в Англию.

Баркли посмотрел на него недоуменно и стал просить его сыграть на лютне и спеть им песенку; но человек отказался, сказав, что давно не практиковался. Поэтому Баркли обернулся к своим собутыльникам и объявил им, что будет звать незнакомца Орфеем, безголосым Орфеем. Он расхохотался на собственную остроту, а потом намекнул незнакомцу, что время пойдет быстрее за дружеской партией в кости. Баркли считал себя хорошим игроком в кости, хотя ему редко удавалось найти человека настолько глупого или пьяного, чтобы тот согласился играть с ним. По сегодня ночью ему, кажется, повезло, потому что лютнист сказал:

— А почему бы и нет?

Всякий завсегдатай пивной мог объяснить ему, почему нет, но они предпочли не делать этого; и вот Баркли и его новый друг Орфей сели за залитый вином стол и стали по очереди бросать кости. Друзья Баркли, с лицами прирожденных висельников, с плотоядными взглядами, в грязном платье, оставили свои места и сгрудились, точно стервятники, в кругу дымного света. Баркли играл хорошо, часто выбрасывая по десять и двенадцать очков. Незнакомец казался равнодушным к тому, сколько пенсов он теряет, как будто это его почти не заботило, а большая собака лежала на соломе у его ног и внимательно смотрела на хозяина. Точно так же ее хозяин смотрел на дверь каждый раз, когда она распахивалась. Баркли, конечно, не возражал против того, что его противнику не хватает сосредоточенности; ведь от этого парень только больше проигрывал.

— Может, удвоим ставки? — предложил Баркли.

Лютнист кивнул.

— Как хочешь.